Пробыв около недели в Киеве, я выехал на пароходе в деревню, где временно поселился П. Н. Милюков, чтобы повидаться и переговорить с ним о наших делах. В Киеве все время проходило в непрерывных свиданиях и разговорах. Сидя на пароходе, постараюсь разобраться в своих наблюдениях.

Киев производит яркое и сильное впечатление сочетанием контрастов и своей противоположностью только что покинутой Большевизии. Непривычно для москвича обилие белого хлеба и всякого продовольствия на улицах. Впечатление в своем роде более резкое, чем когда бывало зимою вырвешься из снегов и попадешь за границу, куда-нибудь, где летнее солнце. Только при сопоставлении этого нового впечатления с недавно пережитым, понимаешь, как тяжело и ненормально сложился весь уклад жизни на севере.

Второе впечатление – это благополучие и благоденствие тех, кто вкушают этот белый хлеб. Когда попадаешь в липки или в Купеческий сад, где гремят музыка и гуляет веселая нарядная публика, то как-то не веришь глазам этой реставрации прошлого. Охватывает ощущение определенного класса людей, – сытых, довольных, беспечных, радующихся всему, что произошло; среди них пока только еще начинает зарождаться беспокойная мысль: насколько прочно это благополучие? Но пережито столько тяжелого, настоящее так приятно, что на липках мало кто хочет останавливаться на легком обмане, омрачающем синее небо. Только когда темная южная ночь спускается на город и раздаются то выстрелы, то взрывы, докучное сомнение невольно стучится в дверь и портит сон счастливых и беспечных.

Кем охраняется все это благополучие?

От Орши до Киева я не видел ни одного хотя бы небольшого украинского патруля. Украинской силы в природе не существует. Зато на всех станциях и в городе вы видите германского часового в каске. Я готовился к этому и ожидал увидеть эмблему победоносной Пруссии – упитанного пивом и сознанием своего превосходства грубого фельдфебеля. Но впечатление совсем иное. В каске стоит старый ополченец, ландштурмист, обычно добродушный, вовсе не отталкивающий, но и вовсе не символизирующий стальную силу. Они скованы дисциплиной, долгом, они стоят на своих постах, но силы и уверенности в них вовсе не чувствуется. Их служба нелегка, немногим легче, чем на фронте. Они распылены на громадной территории, их не часто сменяют, они несут самые тяжелые караулы, и их подстреливают часто и много; от простого рядового до генерала-фельдмаршала никто из них не может быть обеспечен от выстрела в спину.

Как они на это реагируют?

Когда их достаточно, чтобы проявить силу, они сравнивают деревню с землей. Но еще вопрос: какое впечатление при этом сильнее – устрашения или озлобления? Налагают контрибуции на села и города, где совершились покушения. Но и это мало действительно. Где средства и сел и городов избавиться от злоумышленников? Аппарат власти разрушен и медленно восстанавливается, воинской силы нет, она только у немцев, и против нее не прекращаются покушения, потому что ее немного и потому что те, кто совершают покушения, сумеют укрыться, а результат их покушения только усугубляется тем недовольством, которое производят германские кары на ни в чем неповинных.