Гиппель использовал в Lebensläufe утверждение Канта, что «при чтении книги необходимо выискивать душу книги и пытаться постичь идею автора; только тогда мы узнаем книгу полностью». Это значит, что важна не столько личность автора, сколько то, что он намеревался сказать. Идея автора, составляющая душу книги, – это чья-то идея, и их нельзя полностью разделить. Можно не сомневаться, что Кант лучше понимал идею книги и личность автора, чем он выказывал Гиппелю. Можно не сомневаться и в том, что Гиппель очень хорошо знал, что Кант имеет довольно хорошее представление не только о книгах, которые он опубликовал анонимно, но и о том, кто их автор. То, что ни Кант, ни Гиппель не считали это препятствием для дружбы, может быть, и замечательно, но еще более замечательным был характер их бесед на темы, которые Гиппель обсуждал в своих работах. Остроумие и ирония, свойственные этим беседам, вероятно, только усиливались от того факта, что некоторые из их общих друзей тоже так или иначе знали о некоторых сложностях гиппелевского положения. Сам Гиппель утверждал, что «устное изложение раскрывает образ мысли», что письмо – чистая имитация речи и что «все, что столь же велико, как наше искусство, должно быть сказано»[1526]. Конечно, дело было не только в том, что говорилось, но и в том, кто это говорил и как.

Шеффнер знал обо всем этом, и Пёршке и Йенш тоже, но ранние биографы Канта либо упустили это, либо это была одна из тех граней его жизни, о которых они предпочитали не упоминать. В конце концов, Гиппель был для них персоной нон грата, по крайней мере после смерти. Если их смущал тот факт, что Кант продолжал его чтить, то его тесная дружба с Гиппелем в 1786–1796 годах, возможно, смущала еще больше. Со своей стороны, Кант не просто потерял еще одного друга в лице Гиппеля, но и важнейшую составляющую своей общественной и интеллектуальной жизни.

Летом 1797 года известный анатом и хирург Фридрих Теодор Меккель (1756–1803) посетил Кёнигсберг и остановился у Канта. Он обнаружил, что ум Канта настолько слаб, что неразумно ожидать, что тот отныне внесет что-то новое и оригинальное в философские дебаты, и он высказался об этом публично. Пёршке встал на защиту Канта, написав Фихте в июле 1798 года, что Канта, возможно, и одолевают слабости, вызванные старостью, но это не означает, что «ум Канта уже мертв. Конечно, он больше не может подолгу сосредоточенно мыслить; теперь он живет в основном за счет богатого запаса своей памяти, но даже сейчас он часто придумывает исключительные комбинации и проекты»[1527]. Это не означает и того, что Канта уже не слишком интересовало, как обсуждают его философию другие. Он с горечью жаловался на Фихте. В самом деле, нельзя было упомянуть Фихте и его школу без того, чтобы Кант не разозлился. С другой стороны, «он просто не принимал Рейнгольда всерьез». Его суждение о Гердере было почти таким же страстным, как и осуждение Фихте: Гердер «хотел быть диктатором и любил заводить апостолов»[1528]. Также он «не был полностью доволен своим комментатором Беком», предпочитая комментаторов, которые «строже придерживались» его мысли[1529]. Когда его однажды спросили, почему он никогда не говорил о Рейнгольде ничего плохого, он ответил: «Рейнгольд сделал мне слишком много хорошего, чтобы я мог сердиться на него»[1530]. Имя «Фихте», с другой стороны, даже звучало подозрительно: «Фихте» (Fichte) означало «ель», а плохие доказательства иногда назывались «еловыми». Кроме того, «увести кого-то за ели» означало обмануть [1531] . Некоторые из знакомых Канта были согласны с этим. Так, Боровский считал, что «этот человек правда был крайне неблагодарен» по отношению к старому философу[1532]. Другие, например Пёршке, встали на сторону Фихте. Канта также задевали нападки Николаи, и он заявил, что они с Эберхардом просто «не хотели понять его систему»[1533].