Как если бы этого было недостаточно, обнаружилось и то, что он был большим гедонистом (Wohllüstling) и участвовал в разного рода сексуальных эскападах. Например, он нередко заставлял слуг бить его мокрыми полотенцами[1515]. Шеффнер, чьи «непристойные» стихи еще не канули в лету, счел необходимым отгородиться от Гиппеля, объясняя, почему он ничего не подозревал о сексуальных наклонностях Гиппеля или других его недостатках. Он, то есть Шеффнер, жил далеко, ничего не знал о его молодости и смотрел на него исключительно как на начальника. Со своей стороны, Гиппель сделал все, чтобы замести любые следы, которые могли бы позволить Шеффнеру сделать выводы о «его образе мыслей и действий». Он не был самолюбив и едва ли когда-либо выказывал свои недостатки. «Я никогда не находил в его доме никаких свидетельств его склонности удовлетворять свои половые потребности»[1516]. То, что Гиппель не мог быть его другом «в том смысле, в каком он уверял меня в своей дружбе, стало ясно только после того, как я увидел доказательства после его смерти и мне рассказали другие»[1517]. Гиппель разочаровал своих друзей. Он был меркантильным, лживым, скупым и помешанным на сексе[1518]. Усугубляло эти недостатки в глазах многих друзей то, что он так долго успешно скрывал их.

Пока Гиппель болел, Кант каждый день справлялся о его здоровье, но не навещал его. В день, когда старый друг умер, Кант сказал: «Это действительно печально для тех, кто близок к покойному, но пусть мертвые хоронят своих мертвецов», тем самым прервав любой дальнейший разговор о Гиппеле[1519]. Кант не принадлежал к числу тех, кто поносил Гиппеля, он продолжал называть его «близким» и «любимым» другом. Можно не сомневаться, что он всегда гораздо лучше осознавал сложную, даже противоречивую природу этого человека, который был столь же успешен в погоне за мирским успехом, как и в своей тайной карьере «бумагомарателя».

Гиппель всю жизнь оставался пиетистом, писал гимны, которые до сих пор можно найти в Gesangbuch протестантских церквей в Германии, но он также был масоном, придерживавшимся принципов Просвещения, и скептически настроенным автором сатир и комедий в стиле Стерна. В декабре 1793 года он писал Канту:

Как я тоскую по Вашему ученому обществу, которое, как Вы сами знаете, дает мне больше, чем все, что может дать Кёнигсберг, – этого я не смею Вам сказать, Вы и сами знаете, насколько глубоко я Вас почитаю. <…> Пока я болел, мне читали «Религию в пределах только разума». Поистине, бессмертное имя Иммануила Канта может без сомнений быть предпослано этой работе, которая способна принести и принесет так много пользы [1520].