– «Телеграфные столбы, воробьиным скоком обежавшие весь округ, сказали: разверстка. По хуторам и станицам казаки-посевщики богатыми очкурами покрепче перетянули животы, решили разом и не задумавшись:

– Дарма хлеб отдавать?.. Не дадим…

На базах, на улицах, кому где приглянулось, ночушками повыбухали ямищи, пшеницу ядреную позарыли десятками, сотнями пудов. Всякий знает про соседа, где и как попрятал хлебишко.

Молчат» [7, 222].

В отличие от фольклора действие у Шолохова не только психологизируется в большей степени, но в самой направленности психологизации вырисовывается нравственно-философский каркас отношений людей к жизни и авторский «приговор» как героям, так и жизни. Основное действие опосредуется развернутой картиной дополнительных действий и наполняется скрытым движением, направленным вглубь героя. Но основой остается фольклорный принцип ориентации на передачу физического действия героя, положение его тела, воспроизведения его поступков.

Но Шолохов расширяет эстетические рамки фольклорного способа изображения человека, он становится более сложным и вовлеченным в систему авторского стиля, представляющего уровень развитой литературной традиции. Однако костяк, ориентация на объективную сторону воспроизведения как человека, так и действительности, привязывают Шолохова к фольклорной традиции.

– «Так было: июль знойный, на межах желтопенная ромашка, покос хлебов. Игнашке Бодягину четырнадцать лет. Косил с отцом и работником. Ударил отец работника за то, что сломал зубец у вил; подошел Игнат к отцу вплотную, сказал не разжимая зубов:

– Сволочь ты, батя…

– Я?!

– Ты…

Ударом кулака сшиб с ног Игната, испорол до крови чересседельней. Вечером, когда вернулись с поля домой, вырезал отец в саду вишневый костыль, обстрогал, бороду поглаживая, сунул его Игнату в руки:

– Поди, сынок, походи по миру, а ума-разума наберешься – назад вертайся, – и ухмыльнулся.

Так было…» [7, 222-223]

«Так было – косил… ударил… сломал… подошел… сказал… сшиб… испорол… вернулись… вырезал… обстрогал… сунул… ухмыльнулся… Так было». Эта крепкая связь отдельных состояний человека выражает в то же время понимание художником принципиальных отношений человека и мира. Это модель мира, где человек определен даже через свое физическое движение в пространстве. Кажется, ничто не может взорвать это эпически неподвижное бытие. Но действия, оказывается, изнутри наполнены особым психологическим содержанием, совмещающимся с нравственными представлениями и понятиями героев.

«Сказал, не разжимая зубов», – и перед нами характер человека, который в будущем при расстреле отца сможет сказать: «Не серчай, батя…» Или – «и ухмыльнулся» его отца, крикнувшего «с задором нескрытым» перед самой казнью: «Нно-о, Игнашка!.. Нешто не доведется свидеться!.. Идут с Хопра казаки вашевскую власть резать. Не умру, сохранит матерь божия, – своими руками из тебя душу выну». И не ответившего на «придушенное» Игнашкино «не серчай, батя…» [7, 224]