У Григория Мелехова его личная субъективная катастрофа – предельно выраженное «очарование человека» в трагических обстоятельствах – смыкается с объективной, исторической. Он не без вины виноватый, есть его вина в пролитии крови десятков и десятков людей, но он не знает, как она, эта вина, образовалась.

Отдаться судьбе, року, течению событий – это высшая смелость и проявление той самой оставшейся у него свободы, которая на самом краешке бытия заставляет Григория сделать последний трагический шаг, не дожидаясь амнистии, – выйти на родной берег, поднять на руки сына, зная, что это его последние свободные, принадлежащие только ему, действия. После этого только смерть.

Все остальные завершения пути Григория, которые советовались автору умными и не очень современниками, – привести героя в лагерь победителей, вернуться к родному хутору амнистированным бандитом – невозможны для истинно трагического героя. Они унижают его систему ценностей и разрушают самую основу трагического начала в его персоне.

Трагический герой не может быть спасен или прощен какой-то сторонней силой; все его решения, в том числе самые тяжкие, принимаются только его собственным сознанием, и они не имеют никакого другого оттенка, кроме как трагического: у него нет другого пути иначе как к высокой смерти, не покоряясь внешним обстоятельствам и не сдавшись самой жизни, так тяжко его «исказнившей».

Нельзя не умереть, невозможны никакие компромиссы, а главное, нельзя жить после такой, братской по существу, пролитой крови. Да и к тому же – в с е х его родных и близких выкосила судьба – какая тут может быть награда для подобного героя в виде перспективы жизни – к некому возвращаться. Ведь, обнаруживая на берегу Дона Мишатку, сына, он и не знал до этого – жив ли он; его влекла п о с л е д н я я надежда, что жив…

У Григория нет примирения с жизнью, что, к примеру, мы наблюдаем у другого трагического героя писателя – Андрея Соколова: тот всё и всех потерял, защищая свою отчизну в столкновении с безусловным врагом, захватчиком. С кем воюет Григорий? – со своим другом, станичником, односумом, другим русским человеком.

Кого извинять и с кем он должен примиряться? На этот вопрос нет ответа ни у него, ни у самой жизни, которая только-только стала устраиваться после кровавой бани революции и гражданской войны, у народа, обескровленного и придавленного немеренными потерями, не знающего, что его еще ждет и голод 20-х и 30-х годов, и ужасы коллективизации, и неоправданные репрессии, и очередная война с германцами, и послевоенный голод. Да и у какого народа может найтись столько сил, чтобы все это пережить?