Яснее всего и радикальнее все это сопоставление и соображение возникает тогда, когда мы сближаем вершины прежней русской литературы и Шолохова. Приведем только одну параллель – классический пример из Толстого – Андрей Болконский и дуб и восприятие природы шолоховскими героями – к примеру, Аксинья после выздоровления от тифа. У Толстого герой дан в прямом параллелизме с миром природы (дубом), но его внутренняя жизнь, духовный процесс находятся вне воздействия «дуба». Только встретившись с Наташей, услышав ее пение, ее чистые, восторженные слова о жизни, герой Толстого заключает для себя: жизнь не кончена, стало быть, надо жить дальше и делать то-то и то-то. Природный великан – дуб выступает для героя определенного рода символом, толчком для дальнейших изменений в его внутреннем состоянии, и он вовсе не намерен напрямую увязывать природное явление и свое человеческое естество.

Для Аксиньи нет подобной логизации, она вне ее, она полностью растворена в мире природы, автор за нее формулирует ее состояние, но также без жесткой причинно-следственной связи. Суждение о героине производится внутри самого описания, оно носит синтетический характер. Жесткое противопоставление субъекта и объекта в дискурсе толстовского (достоевского) типа, и это родовой, принципиальный признак искусства (литературы) нового времени – у Шолохова сменяется синтетическим соединением субъекта и объекта. Шолохов, по сути, порождает новый художественно-философский дискурс, в котором изменены прежние принципы соединения предмета изображения и постигающего субъекта.

Шолохов был дан не только русской литературе (культуре), он был дан самой русской жизни как известного рода ключ, код к разгадке самых головокружительных зигзагов русской истории ХХ века. Читая, перечитывая его книги, необходимо стараться не отступиться от той правды, которая вся, без остатка, проявилась у него в передаче судеб своего народа, лучших людей из него.

Не случайно Шолохов является трагическим и философом и художником; у него просто-напросто не было другого выбора: содержание жизни, какое он воспроизводил, могло быть адекватно взято и понято только через субстанцию трагического. Шолохов расчищал и структурировал действительность в тот самый момент, когда сама эта историческая «магма» народной воли и не знала, куда она повернет и что с нею будет.

И вот художник, гений, смелой рукой сдирает с поверхности разнообразных представлений о том, что такое русская жизнь после революции и гражданской войны, лишнее и никчемное – и видит обнаженную плоть своего народа, незатянувшиеся раны, текущую кровь. Что он должен был предложить своему народу в качестве художественного ответа? Какую-либо фантазию, словесные припрыгивания в духе многочисленных лубково-пропагандистских явлений советской литературы того времени? А что тогда с восприятием народа, узнает ли он себя в этих фокусах, словесных экспериментах?