Три австрийца побросали ружья и подняли руки в знак сдачи.

– Forverts! Домой! – тихо, но отчетливо скомандовал я.

Подталкивая вперед обезоруженных австрийцев, наша партия почти бегом направилась назад, к своим окопам. Два раненых австрийца были брошены на бугорке. У нас потерь не было.

Когда мы успели уже отбежать несколько сотен шагов, австрийцы подняли тревогу. Одна за другой из разных мест австрийских окопов посыпались ракеты, как какой-нибудь фейерверк. Затрещали ружья, со стороны бугорка звонко застучал пулемет. Пули с визгом во всех направлениях пронизывали ночной сумрак в погоне за нами. Вскоре тяжело ухнула, точно спросонья, австрийская батарея. Бурей пронеслись снаряды, и две молнии разрыва показались далеко левее нашей роты. А мы между тем преспокойно лежали себе в небольшой лощинке и с радостно бьющимися сердцами, сильно запыхавшиеся, прислушивались ко всему этому наделанному нами шуму.

Когда через полчаса суматоха улеглась, мы продолжили свой путь и вскоре, счастливые и веселые, подгоняя перед собой пленных австрийцев, достигли своих окопов.

Наутро я приказал отвести пленных в распоряжение командира батальона, отослав при этом подробное донесение о произведенной разведке, а также представление к Георгиевским крестам всех молодцов-солдат, вызвавшихся охотниками идти со мной на эту столь блестяще удавшуюся разведку.

В конце февраля я со своей ротой занимал участок позиции около развалин Ленки-Седлецкой по обе стороны от шоссе. Была оттепель. Снег быстро таял. В сером, туманном воздухе была разлита та особая мягкость, которая предвещала скорое приближение весны. Сильно почувствовалось ее первое легкое дуновение. В окопах образовалась липкая грязь. Воронки от снарядов, которыми было изрыто все поле около Ленки, были наполовину наполнены мутной водой. Занимаемый участок, будучи самым важным в стратегическом отношении, в то же время считался и самым опасным, так как постоянно подвергался обстрелу легкой артиллерией, австрийцы били шестидюймовыми снарядами по самой Ленке и по нашим окопам.

Особенно неприятно всегда действовал на нервы обстрел тяжелой артиллерией, от которой у нас не было никакой защиты. Мой продолговатый, узкий погреб под развалинами какого-то дома не мог бы устоять даже против мортирки. То же самое можно сказать и про землянки наших окопов. Они не служили надежным укрытием от австрийского огня. По-видимому, наши саперные части прикладывали свое искусство где-нибудь в тылу по починке мостов, дорог и т. п. Но здесь на передовой линии, где саперная помощь могла бы сохранить не один десяток человеческих жизней, ее почти не было. Оборудование позиций лежало на ответственности батальонных, а главным образом, ротных командиров и на измученных тяготами и ужасами войны солдатах. Но велико ли было знание саперного дела не только у офицеров ускоренного выпуска, но даже у кадровых офицеров? В большинстве оно сводилось к знанию инженерного уставчика и к элементарным сведениям из фортификации. И насколько все это устарело и не отвечало условиям современной войны, мы все это сами ясно сознавали. Но ведь это было не наше дело, а дело наших военных верхов. Война принимала затяжной, оппозиционный характер, и благодаря этому, казалось бы, следовало обратить главное внимание на оборудование и укрепление позиций. В сущности, какую преграду представляли наши окопы в одну линию с каким-нибудь десятком рядов проволочных заграждений? Почти никакой. Несколько «позиций» тяжелых снарядов разорвали бы, как паутинку, проволочные заграждения и разрушили бы непрочные сооружения наших окопов. При таком положении вещей немцы или будь то австрийцы в любом месте и в любое время могли сделать прорыв. Мы, сидевшие в передовой линии и испытывавшие на самих себе несовершенство нашего саперного дела, ясно видели все его недостатки, но наши штабы, которые большей частью имели представление о наших позициях по схемам и планам, были просто слепы. Само собой разумеется, что на бумаге все выходило гладко и хорошо…