Когда мы очутились на том берегу, то, вероятно, все мы испытали одно и то же чувство, это чувство отрезанности от всего мира. Наступило время весеннему разливу Дунайца, и наши опасения, что мосты не выдержат и будут снесены, имели веские основания. Всякое сообщение с тылом тогда прекратилось бы, и весь наш шестиверстный укрепленный плацдарм, занимаемый попеременно то нашим, то другим каким-нибудь полком нашей дивизии, оказался бы отрезанным и предоставленным собственной участи. А тут еще как на грех распространились слухи, что австрийцев сменили германские части. Ну, а с немцами, известное дело, шутки плохи. Они не упустят даром такого случая, как разлив Дунайца.

По заступлении на позицию мы сразу же ощутили некоторую перемену в поведении противника. Ночь была темная сама по себе, но она казалась еще темнее оттого, что снег почти растаял. Обыкновенно в такие темные ночи австрийцы проявляли беспокойство и попусту через некоторые промежутки времени стреляли из своих караулов, отчего на всем фронте создавалась картина редкого ружейного огня. Теперь же со стороны противника не было слышно ни звука, и эта зловещая тишина нарушалась только редкими, чуть слышными, глухими выстрелами наших секретов. Изредка в ночной мгле ярко загорались ракеты. Эта напряженная и как бы равнодушная тишина в стороне противника была первым признаком того, что на позиции стоят невозмутимые немцы. Таким образом, слухи о смене австрийцев германскими войсками подтвердились.

Никто из нас ни на минуту не сомкнул глаз. Однако все обошлось благополучно; ночь прошла спокойно. С рассветом наши окопы словно вымерли. Ходили только с осунувшимися, сонными лицами два-три наблюдателя, а все остальные спали мертвым сном в своих землянках. Однако недолго продолжался этот покой. Около 10 часов утра мы были разбужены орудийным громом. Это немцы делали пристрелку своих батарей по моему участку и по соседнему участку 42-й дивизии, упиравшемуся своим левым флангом в самый Дунаец. Легкие трехдюймовые гранаты, взрывая землю, делали то перелет, то недолет.

С появлением немцев заметно было, что усилилась воздушная разведка. С раннего утра во всех направлениях реяли немецкие аэропланы. Наши противотанковые батареи осыпали их дождем шрапнелей, но они, проделывая в воздухе разные аллюры, благополучно выходили из площади обстрела и проникали в глубокий тыл нашего расположения. Но один германский аэроплан почему-то назойливо кружился довольно низко над нами, как коршун, высматривая свою добычу. Я не утерпел и, едва затих артиллерийский обстрел, как приказал одному взводу своей роты стать «в ружье» и принялся выдержанными залпами обстреливать воздушного врага. Вероятность попадания была очень незначительна, но все же можно было хоть пугнуть немца, пусть хоть с глаз долой убирается… И действительно, наш огонь привлек внимание аэроплана. Он, круто повернув, полетел вдоль линии наших окопов, но в это время ему наперерез, откуда ни возьмись, вылетает наш аэроплан, держась несколько выше германского. Мы моментально прекратили огонь и с живым любопытством следили за действиями этих двух воздушных соперников.