Со стороны германского командования тоже, вероятно, были приняты срочные меры к прекращению братания, так как вдруг угрожающе затрещал германский пулемет, стрелявший, однако, вверх. На нейтральной линии толпы людей зашевелились, как потревоженные муравьи. Атмосфера стала напряженнее. Но еще большее движение произошло, когда наша артиллерия дала несколько выстрелов вверх и белые облачка шрапнелей высоко пыхнули в лазури небес. Немцы и наши врассыпную, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее начали двигаться к своим окопам, и вскоре все пространство между окопами снова опустело и приняло вид мертвого поля. Я тоже вернулся в свой погреб и прилег на нары, покрытые соломой. Пришел и прапорщик Муратов.

– А вот и вы, Николай Васильевич, из гостей! Ну, расскажите, что там интересного было.

– Чудное дело, ей-богу, эта война… – начал прапорщик Муратов, садясь на скамейку около стола и закуривая папиросу. – Вчера еще носа не смей показать из окопов, того и гляди подстрелят проклятые немцы, а сегодня встречаешься с ними, угощаешь папиросами и разговариваешь как с милыми, хорошими знакомыми…

Хотя, правду сказать, здорово крутил, когда шел к ним, что-то так и сосало под сердцем, просто даже не могу себе отдать отчета в этом чувстве, но любопытство все-таки взяло верх.

– Да, я тоже едва удержался от соблазна, но если бы и пошел тоже, я думаю, не согрешил бы. Расскажите, однако, по порядку.

– Я пошел к немцам по шоссе. Ощущение было страшное. Так и казалось, что вот-вот свистнет пуля или срежет пулемет. Даже жуть брала… Вы понимаете, Владимир Степанович, ведь это идти не на свидание с любимой женщиной, а на свидание с нашими вчерашними страшными врагами, с немцами. Ведь от них, вы знаете, можно ожидать всяких подлостей, заманят в ловушку, а потом и пересекут всех пулеметами. Впрочем, ведь я не один был. Опережая один другого, наши молодцы стремились поскорее добраться до нейтральной линии, где уже образовалась тесная куча, людей, в которой перемешались русские и германские солдаты. Лица у всех были улыбающиеся, довольные. Объяснялись жестами и мимикой, и это выходило весело и забавно. Наши солдаты угощали немцев хлебом и сахаром, а те, в свою очередь, предлагали нашим табак, давали отведать из фляжки своей водки, уговаривали друг друга перейти на свою сторону. Немцы были низкорослые, но коренастые, краснорожие; вероятно, это были баварцы. Некоторые между ними смотрели волками, чего я не мог заметить среди добродушных лиц наших солдат. Несколько поодаль от общей массы стояла небольшая куча, германских и наших офицеров. В числе последних были прапорщик Ковальский и прапорщик Древесников. Я подошел. Прапорщик Ковальский, свободно владевший немецким языком, представил меня немцам. Те, взяв под козырек, вежливо раскланялись со мной. Я ответил поклоном. Один из них, молодой лейтенант в больших очках в черной оправе, предложил мне сигару. Я люблю курить сигары, и потому с удовольствием принял предложение. Заговорили о том, о сем, но политики из вежливости не касались, точно это было не наше дело. Немцы похвалили нашу артиллерию, припомнив, вероятно, наш ураганный огонь во время приезда генерала По. Мы отдали должное их стойкости и мужеству. Они расхвалили наш огненный крест, который мы вчера, в ночь перед Пасхой поставили наверху окопа. По их словам, крест точно горел в ночной темноте и был отчетливо виден. Я не удержался и упрекнул их за то, что они открыли артиллерийский огонь по кресту. Немцы извинились и сказали, что они здесь ни при чем. Огонь был открыт по приказанию командира оставшейся при их дивизии австрийской батареи, а командир этот был еврей. Этим они объяснили неприятное недоразумение. Они, напротив, желали бы, чтобы не производилось ни с чьей стороны стрельбы не только в первый день Пасхи, но также и во второй. Мы, разумеется, согласились. Спросили их об участи чеха, отправившегося к ним с письмом. Они сказали, что его с завязанными глазами отправили в штаб дивизии и что его дальнейшая участь им неизвестна.