Руби обычно говорил даме, с которой у него было свидание: «Дорогая, я хочу посмотреть, есть ли у них в погребе достойное вино… Не составишь ли ты мне компанию?»

И там, среди покрытых пылью бутылок, несмотря на вполне вероятное появление сомелье, он переходил к решительным действиям и неизменно одерживал победу.

Я об этом говорю лишь потому, что через какие-нибудь десять лет уже не было необходимости прибегать к подобным ухищрениям. В 1960-е стоило всего лишь сказать «давай это сделаем», и все происходило по обоюдному согласию; а потом девушки вообще стали брать инициативу на себя. На смену искусству обольщения пришло лишенное ореола тайны простое удовлетворение сексуальных потребностей, и любовные приключения многое от этого потеряли.

Я ни в коем случае не ханжа, и меня не пугают уверенные в себе женщины. Наоборот, меня всегда интересовали те, кто был независим, у кого была успешная карьера и собственная точка зрения (Джин Тирни и Грейс Келли, безусловно, попадают в эту категорию). Но сексуальная революция 1960-х многого лишила и мужчин, и женщин. С ней исчезли застенчивые взгляды, брошенные украдкой, изящный флирт, маленькие трагедии и возбуждение от преследования.

1950-е, как я считаю, были Золотой Эпохой Романтики, потому что давали возможность сделать широкий, эффектный жест. Трансатлантическое ухаживание на высоких скоростях впервые стало доступным; авиарейсы через океан открывали много романтических возможностей. Можно было сказать: «Я приеду к тебе в Канны на уик-энд» или «Вот билет на самолет. Почему бы тебе не полететь со мной в Гштадт?» А в Каннах, Гштадте, на мысе Антиб или в сотне других романтических уголков продолжить тонкую и сложную игру обольщения со щекочущей нервы долей неуверенности. Такие искусные маневры были практически ритуалом, как и привычка Рубиросы приглашать дам в винный погреб (его репутация была такова, что любая согласившаяся с ним поужинать не только ждала, но и прямо-таки предвкушала возможность заняться с ним любовью; вопрос был только в том — где и когда). Любовник должен был уметь развлечь женщину, приятно ее удивить, проявить изобретательность — и все это, вместе с риском сделать неверный шаг, было частью игры, добавляло ей пикантности и делало победу еще слаще.

Правила этой игры я прилежно изучал еще со времен моей юности во Флоренции. Я читал не только о великих полководцах и государственных деятелях, но и о тех, кто ставил наслаждение выше личных достижений. Я восхищался Петронием, этим арбитром элегантности, который создавал при дворе Нерона атмосферу роскоши и сексуальной раскованности. Я восхищался Цезарем Борджиа[180] (а также его отцом, Папой Александром VI) и его неуемной погоней за наслаждениями больше, чем его политическими талантами, благодаря которым он стал прототипом известного сочинения «Государь» Макиавелли. Я изучал различные версии истории Дон Жуана, этого литературного архетипа, существующего в разных культурах. Мне было интересно узнать, что искусство и реальность пересеклись в Праге в XVIII веке, когда Моцарт и Лоренцо да Понте[181] консультировались с пожилым Казановой, на тот момент библиотекарем немецкого аристократа, по поводу либретто к опере «Дон Жуан» (по крайней мере, так об этом написал сам Казанова). На протяжении всей истории святые отцы и политики с презрением смотрели на великих любовников. Но ведь те не были лишь сладострастными сатирами; чтобы преуспеть на избранном поприще, им приходилось развивать в себе кучу других талантов — быть актерами, музыкантами, фокусниками и стратегами. И все свои умения они приносили на алтарь наслаждения, а не власти, что кажется мне разумным выбором. Эта историческая традиция пышным цветом расцвела в 1950-е, в конце Века Машин.