Ничто не было как раньше. Оттенки определялись специальными кодами. Никто больше не копировал рисунки, с них снимали фотокопии. После этого переезда что-то потерялось, даже более драгоценное, чем эта картонная папка, где содержались все архивы двухлетней работы в Доме Dior. Салон на улице Спонтини был местом для семьи. Праздники святой Екатерины. Господин Эдуард, отвечавший на вопросы, прежде чем их успевали задавать; Ивонна де Пейеримхофф, покидавшая офис Пьера Берже, утирая слезы тыльной стороной ладони. «Это не страшно, завтра я получу букет белых роз…» С 1971 года тот мир закончился.

«Нас урезали, — мадам Эстер, первая швея из мастерской Флу, говорила о модном Доме, как о ткани. — На улице Спонтини мы все были вместе, а здесь все структурировано. Мы встречаемся друг с другом от случая к случаю. Все такое огромное!» 250 человек работало по адресу: авеню Марсо, 5, площадью в 2000 квадратных метров. Было три входа в мастерские: через дверь для поставщиков (использовался рабочими); через дверь в конце коридора, проходившего вдоль студии; и через третью — в отдел прессы, который примыкал к офису Пьера Берже. Оттуда вела винтовая лестница в мастерские. «Мост Вздохов», как сказал бы господин Диор.

Модный Дом изменился: это теперь была империя в пятьдесят миллионов долларов, меньше, чем у Дома Dior (120) или у Кардена (440), но все же лицензии множились, в 1974 году их было заключено 80. Manhattan’s Industries и Морис Бидерманн[645] запустили коллекцию костюмов и рубашек, которая принесла 15 миллионов долларов в первый же год. Ивонна де Пейеримхофф, семидесяти трех лет, была заменена Элен де Людингаузен, 28 лет. Она была родом из аристократической русской семьи с адресной книгой на вес золота. Появились новые клиентки — техаски, бразильянки, которые, как шептались у них за спиной, звались Джоном, прежде чем стать Мэри. Однако те клиентки, кому было сорок в последние десять лет, внезапно исчезли, как и те, кто приходил днем в половине четвертого и засыпал в первом ряду, пока их не будило шумное прибытие Жаклин Миллер, чернокожей манекенщицы, обожавшей розыгрыши. Однажды днем она появилась в большой гостиной во время дефиле для клиенток в белом пальто с метлой в руке и обратилась с негритянским акцентом к графине Вольпи, дремавшей в первом ряду.

Другие времена, другая эпоха. Лулу де ла Фалез стала главной музой. Ив, само собой разумеется, никого об этом не предупредил. Можно представить себе нервозность всех бывших соратниц Диора, тех женщин, которые научились ремеслу со «слезами на глазах». Как они должны были относиться к этой незнакомке, допущенной в святая святых, ничего не сделав, чтобы достичь этого. «Я рисовала хуже некуда, но у меня была подходящая морда и идеи», — признавалась Лулу. Когда она приступила к своим обязанностям, она просто сказала: «Я ненавижу темно-синий и люблю ярко-розовый». Ее главный опыт — это ее жизнь.