«Это колыбель моего Онегина»
«Это колыбель моего Онегина»
Незадолго до смерти, 10 ноября 1836 года, Пушкин писал Николаю Борисовичу Голицыну, жившему в имении Артек[149], о Гурзуфе:
Que je vous envie vorte beau climat de Crimée: vorte lettre a reveillé en moi bien des souvenirs de tout genre. C’est le berceau de mon «Онегин», et vous avez sûrement reconnu certains personnages[150].
Пушкин, как видим, не только отмечает, что замысел «Евгения Онегина» родился в Гурзуфе, но и то, что с Гурзуфом связаны и некоторые из героев этого произведения, знакомые Голицыну. Эти слова нельзя понимать иначе, как намек на Раевских. Разумеется, речь не идет о портретном сходстве, а лишь о прототипах и скорее всего о женских, т. е., о замысле романа, где сестры-героини представляют собой полную противоположность друг другу. Как известно, многие из женщин пушкинского окружения отождествлялись с Татьяной. Татьяной именовал Раевский Елизавету Ксаверьевну Воронцову в письме к Пушкину из имения Браницких (родственных Раевским). Татьяну видели в одной из обитательниц Тригорского – словом, здесь целая галерея «идеалов» Татьяны, и рассмотрения черт каждого из предполагаемых прототипов не может дать ничего положительного потому, что Пушкин, конечно же, не писал портретов. Однако нечто в женском облике и русском характере было уловлено в общении с живым идеалом. И в этом смысле старшие Раевские, скорее всего Екатерина, могла послужить поэту прообразом. Для доказательства этого не стоит приводить строфы, где говорится о страсти Татьяны к чтению или описывается, как Татьяна ищет на небе свою звезду, подобно героине элегии «Редеет облаков…», нет смысла вспоминать и о том, что Екатерина Николаевна славилась умением себя держать, и что «тихой и ясной» душой обладала, подобно Татьяне, элегическая красавица из стихотворения «Увы! зачем она блистает…». Все эти параллели ничего не доказывают, так как они составляют идеал русской дворянской девушки, созданный самим Пушкиным.
Еще в меньшей мере можно отождествлять Марию Раевскую с Ольгой Лариной.
В одной из последних строф «Евгения Онегина» воспоминание о гурзуфских берегах, какими поэт увидел их впервые: