Алупке отдали дань восхищения все современники Пушкина, описывавшие южный берег Крыма. Именно она была местом отдыха большинства тогдашних путешественников. Все художники, желавшие запечатлеть величественные скалы Ай-Петри, на фоне их писали маленькую идиллическую саклю, служившую придорожной гостиницей. Такое изобретение украшает «Досуги крымского судьи» Павла Сумарокова. На гравюре – скалы и маленькая сакля, бочком приютившаяся среди огромных глыб диорита. Около сакли два молодых кипариса, те самые, которые были посажены в 1787 году в честь приезда Екатерины в Крым[155]. Во дворик въезжают три всадника, явно принадлежащие дворянскому сословию. Широкая галерея сакли гостеприимно открыта. Художник запечатлел момент прибытия путешественников. Такую же, но более обширную саклю селения Алупки мы видим на акварельном эскизе Мевиля, сделанном в 1816 году. На том же фоне скал изображен домик с плоской крышей и деревянными крепленьями по карнизу, с деревянными решетками в двух окнах. Прохладой веет от балконной ниши, открытых дверей узенького длинного сарая и виноградной беседки. Вот где истомленный жарой путешественник найдет отдых, будет сладко спать. Настежь открыта калитка увитой виноградом изгороди. Пышные свисающие гроздья образуют арку над входом. Тоненькая татарка в чадре, входит с кувшинами во дворик, по которому расхаживают петухи и куры.

В селении Алупка было в то время около пятидесяти дворов, но путешественники останавливались на ночлег поближе к тропе, по которой наутро предстояло двигаться дальше. По-видимому, это была окраина селения, то место, где в 30-е годы начал строить свой дворец Воронцов. Здесь несколько домиков были разбросаны среди хаоса скал – это был естественный обвал камней, который впоследствии талантливый Блер, проектировавший дворец и парк Воронцова, превратил в парковую декорацию. Наиболее живописно расположенные сакли стали своего рода гостиницами, или – по-татарски – ханами.

Именно в такой сакле, в той, что изобразил Мевиль, или в подобной ей, остановился в ночь на 5 сентября Пушкин.

Вечером караван генерала Раевского был встречен обязательным он-баши (деревенским десятником), который и отвел господам лучшие помещения, устроил проводников и слуг, поручив усталых лошадей местным конюхам (с лошадьми-то уж умел обходиться каждый татарин). Раевских и Пушкина, так же как некогда Сумарокова, ввели «в опрятную с диваном и камином[156] комнату, которой стены убраны были шитыми платками[157] и восточными тканями» и приезжие «нежились тут по трудном переезде, толковали, сообщали, друг другу свои замечания». Муравьёв пишет, что «большую часть ночи провел в диком саду природы», что «не мог усидеть дома» и «наслаждался благорастворением воздуха и тишиною романтической пустыни, оглашенной одним только шумом падающих вод». Вряд ли Пушкин предавался столь романтическим ночным прогулкам, но, проснувшись, увидел он приблизительно то же, что и Муравьёв: «Дом, в котором мы ночевали, окружен диким садом, состоящим из дерев гранатовых, фиговых, оливковых, рябин, лавров, кипарисов. Из дерев сих наиболее удивили меня гранатовые и фиговые, каковых ростом и толщиною я нигде на видывал, ни даже в окрестностях Валенсии. Между садом сим и морем раскат берега, версты на две, покрыт обломками гор ‹…› между ими садовый и дикий виноград, плодовитые деревья и вода как хрусталь прозрачная, то ручьем журчит по покату, то водопадом, со скалы на скалу стремится к морю»[158].