Пушкина в этой легенде, впрочем, занимает не то, что связано с историческими событиями (греческой колонизацией Крыма и т. п.), и не образ юной жрицы, «провозвестницы Тавриды». Воображение поэта переосмысляет классический миф, и камни, освященные героической дружбой Ореста и Пилада, добывшей свободу, вдохновляют Пушкина на послание «Чаадаеву с морского берега Тавриды»:

Это отнюдь не элегическое послание до сих пор для нас загадочно своими политическими намеками.

На пути в Бахчисарай

На пути в Бахчисарай

7–8 сентября

Ночевали они в Балаклаве, или их приютили монахи – так или иначе они могли посвятить этим местам лишь раннее утро 7 сентября. Возникал вопрос о том, по какой дороге ехал Пушкин из Георгиевского монастыря в Бахчисарай. На карте Мухина мы видим два пути: «среднюю», проселочную дорогу, т. е. хорошую верховую тропу, и почтовый тракт, пригодный для экипажей. Первая дорога пролегала через так называемый Хутор, Каменный мост и селение Черкес-Кермен (около 35 верст). Другая, экипажная, шла из Севастополя (43 версты) через Бельбек и Дуванкой. Хотя протяженность пути через Черкес-Кермен была меньшей, а чтобы попасть на Севастопольский тракт, нужно было еще добраться до Севастополя (11 верст от Георгиевского монастыря) – почтовая дорога давала преимущество во времени. Из Севастополя можно было ехать экипажами, а по хорошей дороге такая езда оказывалась быстрее, чем верховая по горной тропе (хотя бы эта тропа и именовалась «средней», проселочной дорогой). Не говоря уже об удобствах. Выбор экипажной дороги, вероятно, определился усталостью: как-никак генерал и его спутники уже третий день путешествовали верхом. К тому же Пушкин чувствовал себя плохо (видимо, у него был опять приступ лихорадки), и в Бахчисарай он приехал больным[173]. Желание взглянуть на Севастополь могло служить еще одним аргументом в пользу почтовой дороги. Правда, времени для осмотра не было, и взгляд на город мог быть лишь совсем беглым.

Для нас Севастополь сейчас настолько оброс историческими воспоминаниями, что трудно представить, как можно не посвятить ему хотя бы несколько часов. Но в 1820 году Севастополь был интересен скорее самой своей молодостью (он возник всего тридцать восемь лет назад), своими бухтами и новым флотом, чем памятниками историческими. Античный и средневековый Херсонес как город-музей еще не существовал. На месте его был навал камней, огорчавший знатоков: Палласа, Муравьёва, Кёппена. Единственным обозримым историческим памятником были Инкерманские пещеры, руины монастыря эпохи первых христиан. Но туда надо было плыть катером к устью Узеня (реки Черной), и можно сказать с уверенностью, что Пушкин там не бывал. Добравшись из Георгиевского монастыря верхами до южной части города, Пушкин и Раевские, по-видимому, сели на катер (в ту эпоху – большая гребная лодка) и переправились через Северную бухту, откуда шла дорога на Бахчисарай. Муравьёв в своем «Путешествии» описывает этот «перевоз через большую гавань», на 14-весельном катере, после того как он прибыл в Севастополь экипажем из Симферополя. «Тут катер ожидал меня, и я поплыл», – повествует Муравьёв. Его доставили к пристани, «графскою названной» (в честь графа Войновича, одного из первых начальников Севастопольского порта). Если Муравьёву, лицу гораздо менее почтенному, чем генерал Раевский, был подан катер и отведен дом «на самом углу залива Артиллерийской бухты», то, несомненно, и генерал со своими спутниками был встречен так же, и ему были предоставлены и катер, и апартаменты для отдыха. Вероятно, и обед был подан не хуже чем Муравьёву, и Пушкин тоже отведал: «устерс, крабов, креветок, молов ‹…› кефали, сгомбрии[174] и морских игл»[175]. Переправой через залив и отдыхом в каком-нибудь из домов у «Графской пристани», вероятно, и ограничилось пребывание Пушкина в Севастополе. Он увидел, да и то мельком, лишь общий рисунок берега, причудливо изрезанного десятью бухтами и амфитеатр городка, рассыпанного по белесым холмам. Может быть, в памяти его запечатлелись белизна камня, белая пыль и синева морских заливов, и подобные пчелиным ульям слободские хижины, встроенные в пещеры. Насколько можно судить по истории Черноморского флота, Пушкин не мог быть поражен лесом мачт. Он увидел лишь несколько фрегатов, ботов, множество катеров, или попросту гребных лодок, флотских и рыбачьих.