Нет, причина была не в том, что «Современник» закрывали. Его потому и закрывали, что журнал из респектабельного издания, прославившегося отысканием новых талантов и публикациями литературных мастеров, превратился в приют нервических утопистов и полубезумных радикалов. Триединый и вечный завет собратьям по лире основателя журнала Пушкина – пробуждать лирой чувства добрые, восславлять свободу и призывать милость к падшим – был забыт. С журналом перестали сотрудничать настоящие писатели, порой становилось непонятно: помещения редакции журнала, выпестованного под пушкинской сенью, – место встречи литературных единомышленников или конспиративное логово для злобных заговорщиков и беспощадных террористов?

При этом советское литературоведение, создававшее историю русской литературы по марксистско-ленинским лекалам, так и не удосужилось честно и беспристрастно разобраться с историей «Современника», который ещё в 1840-е годы преобразовывался Некрасовым и Белинским из «литературного журнала А. С. Пушкина», как его поначалу называли, в площадку для стычек с властью. Спору нет, в стране без представительных органов, с жёсткими сословными разграничениями, наконец, с крепостным правом приходилось искать, как выразились однажды, место для дискуссий. Но тогда надо признать и то, что маскируемые дискуссии эти, как правило, развиваются в сторону прекрасно предсказуемых в России непредсказуемых последствий. Это всецело понимали не только Белинский и Некрасов, но и Александр Васильевич Никитенко, профессор Петербургского университета (впоследствии академик), «умеренный прогрессист» по самоопределению. Будучи приглашён в 1847 году в «Современник» в качестве официального редактора, он вскоре отказался от такого почёта, ибо, хотя и был цензором, не привык играть втёмную. «Современник» при Некрасове сам выбрал свою судьбу. И недаром основательного Никитенко сменил гедонистичный и авантюристичный по природе своей Иван Иванович Панаев, а потом пришло время экстравагантного ригориста-эмансипатора Чернышевского и Добролюбова, вдыхавшего полной грудью и радости мира прекрасного, и горести тёмного царства. Но надо же было что-то оставить и литературе!

Да, проблема личности писателя, разумеется, запутанна. Однако окончательно запутана она именно советским литературоведением, зубодробительным и ханжеским одновременно.

Как могут видеть читатели, в нашей биографической повести мы стараемся не доходить до крайностей биографической литературы – то есть следуем только за фактами, а не за имитацией их. Поэтому мы со скепсисом, о чём писали в соответствующем месте, отнеслись к истории о некоей дочери Салтыкова, якобы появившейся у него в Вятке. Лишь потому, что факты не сходились во времени и не прослеживались в пространстве. Но есть более сложные места салтыковской биографии, которые необходимо прояснить.