Остаётся высказывать только догадки о причинах такого соседства, но то, что оно отражает некий принципиальный конфликт между Салтыковым и Щедриным, – вне сомнений.

Самообуздание?

В статье проводилась жёсткая попытка установить границу между «традицией плотского цинизма», выражающей «учение о срывании цветов удовольствия», и литературой, изображающей «всякого рода праздных, скучающих, исковерканных и поражённых язвою мельчайшего самолюбия людей», главные жизненные принципы которых «вращаются около самого ограниченного числа представлений, между которыми едва ли не самую видную роль играют: необузданность воли, стремление подавить сознательную работу мысли, трудобоязнь и, наконец… клубника во всех видах и формах, как отдохновение от подвигов по части необузданности».

Но, как показывает литературная практика и прежде всего творчество самого Салтыкова, граница эта зыбка и приложима лишь в обсуждении произведений вполне заурядных. Автор статьи совершенно справедливо отмечает, что «самый мир истины и права есть мир нарождающийся и потому окружённый обстановкою настолько колеблющеюся, что она ещё слишком мало ограждает его от притязаний своеволия и необузданности». Но он же не может не признать, что даже изображение «нищего духом нахала» или «страдающего разжижением спинного мозга эстетика-клубнициста» нельзя считать излишним, тем более зачастую они выступают «не в роли действующих лиц без речей», но «в роли героев» – «сторонников отжившего предания и бессознательности».

Однако затем, неправомерно рационализируя творческий процесс (чего сам в своей практике не придерживался), Салтыков пускается в рассуждения о смысле «весёлого содержания» произведения, который всегда должен ограничивать изображение обсуждаемого («хлам»), чтобы не свести это к «нимфомании и приапизму», не «помутить в читателе рассудок и возбудить в нём ощущение пола».

Естественно, Боборыкин был не согласен с причислением «Жертвы вечерней» к порнографической литературе, о чём и написал позднее в своих воспоминаниях: «Замысел “Жертвы вечерней” не имел ничего общего с порнографической литературой, а содержал в себе горький урок и беспощадное изображение пустоты светской жизни, которая и доводит мою героиню до полного нравственного банкротства».

Но не только спор о воплощении замыслов остался незавершённым – сама по себе проблема красоты порока до сих пор остаётся в круге самых актуальных как для литературы и искусства, так и для самой жизни (смотрите, например, у Достоевского в романе «Братья Карамазовы», который автор не понёс в «Отечественные записки», а послал ужасному Каткову в «Русский вестник»).