Вадим Сафонов, услышав (от сына Туган-Барановского), что старый друг арестован, заглянул с женой в Малый Левшинский узнать подробности. Он не догадывался, что и его имя мелькнет в лубянских протоколах. Открывший дверь Александр Викторович, хмуро стоя на лестнице, в дом не пригласил: «Если войдете, и вас могут арестовать». Звонили, приходили еще несколько друзей Андреевых. Всем он отвечал одинаково сухо, без объяснений. Проницательный скептик еще надеялся, что обойдется.

Ламакина, единственная в мертвенно молчавшей коммуналке не побоявшаяся выйти попрощаться с арестованной Андреевой, вспоминала: «Помню, как мне приснился сон: как будто стоит в дверях Елизавета Михайловна Доброва и, укутавшись в черный платок, плачет. Я спрашиваю ее – о чем она плачет? Она мне отвечает – я плачу о своих, что с ними будет?

Действительно, события потом были ужасны. Арестовали и разослали всех членов семьи Добровых. При аресте Александры Филипповны забивали дверь большой добровской комнаты гвоздями. Забивали топором, мучительно долго. Невольно представлялся гроб… Все мы, старые жильцы квартиры, вышли в коридор. Александра Филипповна с горящими глазами, прощаясь с нами, издали крикнула: “Прощайте, не поминайте меня лихом”. Больше мы ее не видели, она умерла в лагере»⁴⁵³.

Коваленских забрали 1 октября. Уже после их ареста постановлением президиума Союза советских писателей от 24 октября 1947 года Коваленского приняли в члены союза. Многолетние попытки обрести статус советского писателя увенчались успехом. Но об этом он узнал через девять лет, выйдя из лагеря.

Александра Доброва и его жену взяли через месяц после сестры с мужем. Позже арестовали Желобовских, у которых обнаружились рукописи Коваленского, этого оказалось достаточно. Аресты шли по кругу.

«Мне прочитали список людей, которые предположительно будут арестованы за связь с нами, – рассказывала Андреева. – В нем числилась, например, женщина, которая иногда приходила к нам помочь по хозяйству. Там был сапожник, которому я что-то отдавала чинить. Наконец, няня Даниила. <…> В ту пору ей было лет шестьдесят. Список оказался огромным. В нем значился буквально каждый, кто в наш дом входил и кто нам звонил»⁴⁵⁴.

На Лубянке оказался биолог Дмитрий Ромашов. Одноклассник Ивашева-Мусатова, его знакомый с дошкольных лет, он, видимо, знал и Андреева. Как пишет в воспоминаниях Наум Коржавин, поначалу сидевший в одной камере с Ромашовым, тот сел «за слушание в чьем-то доме “террористической” повести Даниила Андреева»⁴⁵⁵. Генетика Ромашова могли привлечь и по иной статье, но ясно, что сети следствие раскинуло широко.