Но существовали и неписаные правила, отработанные изуверские приемы. В МГБ умели ломать даже приготовившихся к сопротивлению. Андрееву пришлось, может быть, тяжелее всех. Не только потому, что на него, как на главу заговора, навалилась вся чекистская сила. Он мучился тем, что стал виновником «жизненной катастрофы», страданий и гибели окружавших его. «…Самый тяжелый период моей жизни – 48-й год, время первого следствия, протекавшего в ужасающих условиях и доведшего меня до состояния глубокой депрессии. Не дай Бог даже врагу испытать что-либо подобное»⁴⁵⁷, – признавался он. Видимо, в эти месяцы с ним в камере оказался студент-филолог Михаил Кудинов⁴⁵⁸. Позже, в Джезказгане, он неодобрительно рассказывал солагернику, как, «придя с допроса, Даниил, прохаживаясь по камере, старался вспомнить, кто еще слушал его роман», а на предупреждения, что «эти воспоминания будут дорого стоить», отвечал, что «его долг говорить правду»⁴⁵⁹.

Мог ли он промолчать? Всегда терявшийся перед необходимостью говорить неправду, не готовый к сопротивлению, Андреев был буквально истерзан следователями, умевшими потрошить и закаленных борцов подполья. Но что он мог рассказать, чего здесь не знали? Речь шла лишь о подтверждающих признаниях. В конце концов Андреева заставили признать, что он организатор террористической группы. Еще проще добились показаний от его жены, которую досужая молва и простодушность собственных рассказов сделали едва ли не главной виновницей всего дела. Она писала об этом:

«Следователь звал меня по имени-отчеству, читал мне стихи. Он говорил:

– Алла Александровна, пожалуйста, расскажите, как такие люди, как вы, как те, другие, кто сейчас арестован, вы, русские люди, смогли дойти до такой вражды к строю своей страны, к тому, как живет наша Родина. Мы же хотим понять, что думает интеллигенция, мы хотим быть вместе с вами, но от нас все шарахаются. Нам никто ничего не рассказывает.

Я, дура, рассказывала. Больше года. И еще вот что важно. Я не могла забыть, что передо мной сидит и ведет допрос такой же русский человек, как я. Это мое чувство использовали, как ловушку. <…>

Следователь был очень спокоен, он записывал все, что я говорила: свои вопросы, мои ответы. Потом давал мне прочесть эти листки. Я читала, удивлялась и спрашивала:

– Ведь я же не так сказала. Вы иначе написали, чем я говорила.

А он отвечал:

– Алла Александровна, понимаете, есть, так сказать, бытовые формулировки. Я же обязан нашему разговору придать юридическую форму»⁴⁶⁰.

Этот следователь – Иван Федорович Кулыгин. Он добродушно рассказывал подследственной, как его, студента Лесотехнического института, сибиряка, по комсомольскому призыву направили на работу в органы. Отказываться нельзя. Выглядел следователь лощено, даже с неким оттенком интеллигентности. Мог ввернуть фразу о литературе. Беседовал спокойно, добродушно улыбался, рассказывал о маленькой дочке. Уже потом Андреева с удивлением узнала, как тот же Кулыгин на допросах неистово материл Ивашева-Мусатова.