Пристегнутый к «ленинградскому делу», Раков не мог и подумать, что Музей обороны Ленинграда, любимое детище, станет его главной виной. Судя по тогдашним отзывам, музей стал памятником сражавшемуся блокадному городу. Но «органы» не обнаружили в нем надлежащего отражения роли партии и лично великого Сталина.

В музейной витрине были выставлены блокадная 125-граммовая пайка малосъедобного хлеба с целлюлозой и опилками, список двадцати двух блюд из свиной кожи… «Так вы считаете, – спрашивал следователь, – что в Ленинграде голодали?» – «Позвольте, разве нет?» – удивлялся подследственный. «Нет, – заявлял хмурый следователь, – существовали временные продовольственные трудности, а затем по указанию товарища Сталина мы их преодолели». Но этого мало, в музее, оказывается, было подозрительно много оружия, а значит, заявляло следствие, готовился на случай посещения товарища Сталина террористический акт. Экспонаты – орудия без замков, с просверленными стволами, снаряды, лишенные зарядов, разряженные мины и гранаты – тайный арсенал «антипартийной» группы.

Литературовед Владимир Марков, бывший перед войной аспирантом Ракова, вспоминал его: «…высок, строен, сдержан, презрителен, что-то собачье в лице (породистая собака)…»⁵¹⁷ Любимец студентов и женщин, восхищавший элегантностью, блеском эрудиции, жизнелюб – Раков на следствии вел себя мужественно. В централ он попал, как и Андреев, из Лефортова, измордованный следствием, презрительности в нем не замечалось, хотя за нее можно было принять сдержанность и насмешливое остроумие. Выслушав приговор, Раков иронически усмехнулся: 25 лет тюрьмы – куда ни шло, но потом пять лет не голосовать – это слишком! С Раковым, как и с Париным, Андреев сдружился. В «академической» камере Раков появился 20 августа 1951 года. Вскоре в ней случилось происшествие с бабочкой.

Известно множество историй о привязанности заключенных к живым тварям – к птицам, подлетающим к зарешеченным окнам, к прикормленным мышам, даже к тараканам. Шульгин рассказывал: «Дело шло о спасении пчелы. Она залетела к нам в камеру и, обессиленная, упала на столик. Я рассыпал вокруг нее сахарный песок, зная, что им подкармливают пчел. Но у нее не было сил есть сахар. Она умирала. А у Шалвы сохранилось немного меду. Он помазал им стол около пчелы. Она зашевелилась, подползла к меду и стала есть. И ожила, начала махать крыльями, пока наконец не улетелa сквозь решетку. <…>

А нам остались одни мыши. Мы и их подкармливали, сострадая любовью ко всякой твари»⁵¹⁸.

Уже в конце лета в «академическую» камеру влетела бабочка – махаон. Она то замирала, то опять, трепеща крылами во всей их траурной красе, тщилась одолеть преграду тусклого стекла. Бабочка – символ души, рвущейся на свободу. И Андреев полез вернуть ей свободу. К окну подходить разрешалось только для того, чтобы открыть или закрыть форточку. Высовываться в нее, взбираться на подоконник строго воспрещалось. Неусыпные надзиратели следили через «волчье око», что происходит в камере, по коридору ходили они бесшумно, надевая на казенные ботинки мягкие тапочки. Любое нарушение правил, любая придирка – не так лежит подушка – могли кончиться наказанием. Спасителя бабочки застукали. Результат – трое суток карцера.