Здесь он расслышал имя выразительницы Вечной Женственности. Ее, неназванную, Пресветлую и Благую, узрел Владимир Соловьев в Египетской пустыне. Это утро запомнилось Алле Александровне: «Я встала, делала что-то по хозяйству. Даниил медленно просыпался: это был тот миг, когда нет ни сна, ни бодрствования. И вдруг я увидела его удивительно светлое счастливое лицо. Он проснулся и сказал:

– Ты знаешь – услышал! Ну как же я раньше не понял: Звента-Свентана»⁶⁶⁷.

Через неделю погода установилась, заиграло июльское солнышко. Пришло известие: в Москву приезжает брат. Через сорок лет разлуки Вадим Андреев, с 1949 года работавший в издательском отделе ООН в Нью-Йорке, с женой и детьми приехал на родину. Они приплыли из Лондона в Ленинград на теплоходе «Молотов» как раз в день разоблачения «антипартийной» группы (возвращались они на том же самом теплоходе, уже переименованном в «Балтику»).

Братья не могли не увидеться. «Родные, драгоценные – не знаю, какие еще подобрать слова – до последнего дня не верилось, что это возможно!!»⁶⁶⁸ – обращается Даниил к брату и его жене, подробно объясняя дорогу. О том, чтобы возвращаться в Москву им, не могло быть и речи. «Состояние здоровья у обоих неважное, но бывает и хуже, – объясняет он вдогонку. – Алла все время температурит по непонятным причинам. <…> Однако она ходит на этюды и, перемогаясь, хозяйничает. Прости, родной, за почерк: до обеда я лежу в тени на огороде и пишу лежа»⁶⁶⁹.

Опять начались дожди, и Андреев простудился, как он считал, оттого, что помногу лежал на земле. Жена подозревала воспаление легких. Температура то поднималась до сорока, то падала. До больницы и врачей не добраться.

Вадиму Андрееву, чтобы попасть в Копаново, потребовалась решительность. Без ведома властей зарубежный гость выезжать из Москвы не имел права. Поэтому ни пароходом, ни поездом он не поехал, а отправился на такси до райцентра Шилово, откуда оставалось километров сорок проплыть по Оке. Десятилетиями мечтавший о возвращении в Россию, он оказался в ее глубине, рядом с есенинскими местами.

«Я никогда в жизни не бывал в этих краях, но я узнавал их, – описывал он плавание по Оке и встречу с братом, – каждый поворот реки открывал мне до боли знакомое и родное: серые ветлы раскинули над рекой свои коряво-грациозные ветви; серо-голубые поймы блестели среди заливных лугов; вдали чернели скелеты заброшенных церквей; над крытыми соломой крышами редких деревень кружилось воронье – все это было мое, родное, все это вошло в меня с русскими книгами, русскими стихами, все это стало моей кровью.