Копановская болезнь даром не прошла. Он сетовал: «Что за мерзость – сердечные приступы с тяжелой рвотой, обмороки (неожиданно, например, в метро), а главное – безобразная ограниченность в движениях»676.
Пользоваться гостеприимством родителей жены Андреев хотел как можно реже. Двоюродному брату он так рисовал ситуацию: «Ал<ексан>др Петрович работает большей частью дома, в той же комнате; а у Аллы громоздкая оформительская работа; а мне для работы нужен покой и тишина; а нервы у всех никуда не годятся; а у нас с Юлией Гавр<иловной> были уже инфаркты; <…> а… еще 10 “а”»677. Теща, самоотверженно заботясь о дочери и зяте, все же поговаривала: «Избави нас, Боже, от гениев!»
Через неделю, проводив брата, они перебрались в Перловку, на дачу к Смирновым. Здесь он гащивал до войны в странноприимном флигельке с верандой. По словам их сына, с Андреевым дружили не только его родители, но и «бабушка по отцу, урожденная Долматова, и все их друзья и знакомые»678, и даже дед, некогда «сочувствовавший эсерам» и любивший книги Леонида Андреева.
У них продолжался «организационный», как Андреев его называл, период, так при жизни и не закончившийся. После прописки нужно хлопотать о компенсациях, о восстановлении пенсии, об инвалидности, о комнате – этим занималась жена. Езда в Москву из Перловки ее выматывала. Постоянной работы у нее не было. Наконец удалось найти – в Медучебиздате, но с заработком более чем скромным – на чай, хлеб и сахар. Удалось получить компенсацию, но сумма оказалась смехотворной. Планы не обнадеживали. Составленный в Копанове сборник «Босиком» – единственная соломинка, за которую он мог ухватиться, чтобы «всплыть на поверхность литературы». Но она казалась «попыткой, заранее обреченной, почти наверняка, на неудачу»679. В сборник он включил пятьдесят два стихотворения из разных циклов о природе, главным образом «трубчевские». «Роза Мира», ставшая первоочередным делом, продвигалась медленно, но почти ежедневно.
«Вечером, совершенно уже выдохнувшиеся, коротаем время у лампы, причем жена что-нибудь шьет или вяжет, а я читаю вслух Тагора или Диккенса»680, – сообщал он о дачной жизни.
«Должен признаться, вообще, что настроение очень пониженное, депрессия, свойственная маниакально-депрессивн<ому> психозу, началась на этот раз в апреле и до сих пор не поддается преодолению, тем более что внешние обстоятельства мало ему способствуют»681, – писал он Юрию Пантелееву, после экспертизы отправленному в Потьминский лагерь. Посылая ему деньги, извинялся: «Простите меня, пожалуйста, за микроскопичность денежн<ого> перевода. Как только наладится работа и мы хоть немного вылезем из всех дыр, я с огромной, величайшей радостью постараюсь быть Вам полезен»682.