– Вот тут зарыта “Роза Мира”»745.
Андреевы хотели уехать в начале декабря, но надвинулось ненастье, утренники задевали траву инеем. Ему становилось хуже, нужно было собираться с силами, чтобы доехать до Москвы, дотянуть до больничной палаты.
«В купе мы оказались втроем – четвертое место пустовало, – описывает их последнее путешествие Алла Александровна. – Наш попутчик был в темно-синей форме. Я решила, что это железнодорожник, а он оказался сотрудником краснодарской прокуратуры. С ним мы ехали до Москвы.
Поразительная помощь со стороны разных людей продолжалась. <…> На каждой станции, даже если остановка была десять-двенадцать минут, я хватала кислородную подушку и бежала в станционную санчасть. Врывалась, протягивала подушку, кричала: “Скорей! Скорей! Мужу плохо”.
А прокурор из Краснодара, который, может, и распорядился, чтобы к нам не сажали четвертого пассажира, оставался в купе и ухаживал за Даниилом…»746
11. Устье жизни
11. Устье жизни
14 ноября прямо с вокзала Андреева отвезли в хорошо знакомую ему больницу Института терапии, в 28-ю палату. В ней он пролежал три месяца.
Ежедневные уколы поддерживали, он даже пробовал вставать. Но лекарства одурманивали, вызывали слабость. Жену к нему пускали через день. Встречи в больничной палате, пропахшей лекарствами, среди невольных соглядатаев были недолгими. Говорить и даже дышать ему стало трудно. После первого же свидания он написал ей:
«Дитятко мое,
Ты уехала, а у меня разрывается сердце оттого, что я недостаточно нежно простился с тобой, дал уехать тебе грустной, и теперь ты, моя бедняжка, весь вечер будешь скитаться по городу, а под конец ляжешь в темноте на наш диванчик и будешь тосковать обо мне в своем одиночестве. Ангельчик мой, в официальных условиях у меня часто прилипает “язык к гортани”, и когда я нахожусь с тобой на людях (и особенно – при людях антипатичных), я не могу найти ни нужных слов, ни интонации, ни движений. Мне все хочется закрыть ото всех мое отношение к тебе, как святыню…»747
И в следующем письме та же горестная нежность: «Светик, просто покою нет от мыслей о тебе, вернее, от воображения, рисующего тебя то в Подсосенском у круглого стола, то на нашем диване, то на улицах, в метро, в учреждениях и т. д. – и нигде, ни в одном из этих мест тебе не может быть хорошо. Бедняжечка моя, пока мы были вместе, мне думалось, что я для тебя – поневоле ужасный груз, с моей болезнью. Но теперь мне кажется, что как ни тяжело было тебе со мной в последнее время, но без меня теперь еще труднее»748.