Можно дополнить предложенную интерпретацию строк Чернышевского еще одним предположением. В первых двух статьях, написанных до 18 февраля, не представлялось возможным развить мысль об уходе в прошлое пушкинского периода литературы и наступлении гоголевского периода с характерным для него пристальным вниманием к современной общественной жизни, стремившейся освободиться от пут крепостничества. Об этом писал еще Белинский, но ни упоминать о критике, ни цитировать его Чернышевский не мог по цензурным условиям. В двух последующих статьях, написанных после 18 февраля, Чернышевский уже смог сказать о наступлении нового периода: «Великое дело свое – ввести в русскую литературу поэзию как прекрасную художественную форму Пушкин совершил вполне, и, узнав поэзию, как форму, русское общество могло уже итти далее и искать в художественной форме содержания. Тогда началась для русской литературы новая эпоха, первыми представителями которой были Лермонтов и, особенно, Гоголь» (II, 516). Действительно, между суждениями «когда прийдет это время – мы еще не знаем» (во второй статье) и «началась для русской литературы новая эпоха» (в четвертой статье) – существенная разница, обусловленная вовсе не внутренней противоречивостью концепции автора статей о Пушкине, а исключительно внешними обстоятельствами, политическими условиями текущего момента. На это и намекает Чернышевский в заметке от 18 февраля. Здравица разуму как бы выражала убежденность в том, что автор получит возможность раскованнее судить о значении пушкинского творчества и пушкинского периода в целом для современной литературы и общества, раскованнее упоминать о людях, служащих разуму, – например о Белинском, которому, хотя и без указания имени, посвящено немало страниц в четвертой статье.

В развиваемой Чернышевским историко-литературной концепции смены пушкинского периода гоголевским нужно различать два момента. Один связан с удержанием идеи развития литературы от одного этапа к другому с точки зрения сближения искусства с действительностью. Выводы Чернышевского, последователя Белинского, полны здесь понимания «исторической перспективы», по формуле самого Чернышевского, они плодотворны для текущего развития литературы и критики. Однако как только Чернышевский начинал противопоставлять Гоголя Пушкину, не находя у автора «Медного всадника» «глубокого воззрения на жизнь» (II, 473) на том основании, что Пушкин якобы был чужд изображения отрицательных сторон действительности, критик обнаруживал слабость своей концепции, не объясняющей пушкинское творчество как художественное явление.