«Умышленно ищи всего хорошего, доброго, отворачивайся от дурного» – эта нравственная программа вполне созвучна «артистической» теории искусства Дружинина, призывавшего к примирению с жизнью. Видя в Толстом единомышленника, Дружинин в письме от 6 октября 1856 г. советовал ему взять (вместе с Тургеневым и Островским) «контроль над журналом и быть его представителями», но не приниматься за дело «круто» и «до времени» терпеть «безобразие Чернышевского».[1012] В ответном письме Толстой пока не затрагивал тему давления на редакцию «Современника», но повод задеть Чернышевского не упустил: «Безобразие Чернышевского, как вы называете, все лето тошнит меня».[1013] Речь идет, конечно, об «Очерках гоголевского периода русской литературы», утверждавших жизненность сатирического, отрицательного направления в отечественной словесности.

По возвращении в Петербург в ноябре 1856 г. Толстой поддерживает самые близкие отношения с Дружининым, Боткиным, Анненковым – «бесценный мой триумвират».[1014] Но прежние мнения о Дружинине начинают подвергаться переоценке. 7 ноября он записывает в дневнике, что ему «немного тяжело» с Дружининым. «Все мне противны, особ<енно> Др<ужинин>, – записывает он 13 ноября, – и противны за то, что мне хочется любить, дружбы, а они не в состоянии». 15 ноября: «Собрание литер<аторов> и учен<ых> противно».[1015] В дневнике есть и другие записи (с Дружининым «приятно», «велик» и т. д.), но теперь суждения о нем отнюдь не были сплошным панегириком. Предупреждение Тургенева – «только, смотрите, не объешьтесь и его» (письмо от 8 декабря о Дружинине)[1016] – легло на подготовленную почву. После прочтения статьи Дружинина «Критика гоголевского периода и наши к ней отношения» записано: «Его слабость, что он никогда не усумнится, не вздор ли это все».[1017] Запись сделана 7 декабря – возможно, под свежим впечатлением от 9-й (завершающей) статьи «Очерков гоголевского периода русской литературы», в которой Чернышевский развивал мысли Белинского о коренных связях литературы с обществом и в которой показана беспочвенность притязаний защитников «так называемого чистого искусства». В действительности «они, – писал автор „Очерков”, – заботятся вовсе не о чистом искусстве, независимом от жизни, а, напротив, хотят подчинить литературу исключительно суждению одной тенденции, имеющей чисто житейское значение», поскольку «есть люди, для которых общественные интересы не существуют, которым известны только личные наслаждения и огорчения, независимые от исторических вопросов, движущих обществом» (III, 299–300). Призывы Дружинина противодействовать «дидактическому искусству» в пользу искусства «артистического», «свободного» теряли свою прочность и убедительность на фоне аргументов Чернышевского. По теперешнему убеждению Толстого, декларации Дружинина – «вздор». Пропагандируемая Дружининым теория предписывает свои правила, она так же стесняет художника, как и любые другие ненавистные Толстому «постулаты и категорические императивы». С этой точки зрения неприемлема для него и позиция Чернышевского. Приведенная выше запись в дневнике («не вздор ли это все»), вероятно, распространялась на содержание полемики Чернышевского с Дружининым в целом. Оба – «категорические императивы». Но все же рассуждения Чернышевского о социальной природе искусства в известной мере близки к выводу, к которому Толстого привел собственный писательский опыт: «Никакая художническая струя не увольняет от участия в обществ<енной>жизни» (запись в дневнике от 14 октября 1856 г.).[1018] Поэтому мы вправе заключить, что объяснения Некрасова в защиту Чернышевского не могли пройти бесследно, хотя появившиеся в отношениях к Дружинину критические нотки еще не означали сближения с редакцией «Современника».