Чернышевский печатает статью после того, как о Толстом высказались главные конкуренты «Современника» в Петербурге – «Библиотека для чтения» и «Отечественные записки». С обобщенного суждения об этих отзывах он и начинает свой разбор творчества писателя.

Едва ли не общим местом в критике стало указание на «чрезвычайную наблюдательность, тонкий анализ душевных движений, отчетливость и поэзию в картинах природы, изящную простоту» (III, 421). Действительно, Дружинин, например, указывал: «Зорко подмечает он все мельчайшие поэтические подробности внешнего и внутреннего мира».[1028] В рассказах Толстого «нет действия, а есть картины и портреты», – писал Дудышкин.[1029] Е. Я. Колбасин в рецензии на сборник «Для легкого чтения» (СПб., 1856), где напечатан рассказ «Записки маркера», замечал: «Великий процесс развития ума и тела, физики и души – передан автором с анатомической верностью. У него обозначены мастерски даже те переходные пункты, то переходное состояние, которое даже в физическом человеке очень часто ускользает от заботливого глаза, а тут смело и отчетливо выставлено <… > как бы точнее выразиться? духовное расширение человека. Задача страшно трудная!»[1030] – почти «предчернышевское» проникновение в природу толстовского мастерства.[1031] Но то, что у предшественников Чернышевского не поддавалось терминологическому обозначению, получило в статье его точное и глубокое определение: «диалектика души» (III, 423). С этой особенностью психологического мастерства критик связывает «чистоту нравственного чувства», которое сохранилось «во всей юношеской непосредственности и свежести» и «придает поэзии особенную – трогательную и грациозную – очаровательность» (III, 427, 428). Чернышевский не отвергает все прежние характеристики дарования Толстого, предложенные другими критиками. Он лишь углубляет их, терминологически уточняя.

Вполне в духе Толстого решает Чернышевский и вопрос о свободе художественного творчества. Критик располагал двумя суждениями на этот счет, принадлежащими Дружинину и Дудышкину. Первым автор «Метели» и «Двух гусаров» охарактеризован «как один из бессознательных представителей той теории свободного творчества, которая одна кажется нам, – пишет Дружинин, – истинною теориею искусства». «Бессознательным» – потому что опирался только на свой опыт художника, вступив в литературу после смерти Белинского, «для него как будто не существовало прошлого, все мелкие грешки нашей словесности: ее общественный сантиментализм, ее робость перед новыми путями, ее одностороннее стремление к отрицательному направлению, наконец остатки старого дидактического педантизма, отнявшие столько силы у наших современных деятелей, – нимало не отразились на таланте нового повествователя». Толстой «всегда останется независимым и свободным творцом своих произведений».[1032] Казалось бы, Чернышевский должен был обрушиться на эти попытки прочно связать творчество писателя с теорией «чистого искусства». Однако этого не происходит. Чернышевский знал, насколько высоким авторитетом пока еще пользовался Дружинин у Толстого, к тому же сочинения писателя, далекие от обличительных тенденций, не давали материала для серьезного отпора Дружинину. Значение Белинского и его борьбы с теорией «искусства для искусства» оценивалось Чернышевским в другом месте – в последних главах «Очерков гоголевского периода русской литературы», а здесь, в статье о Толстом, разговор о Белинском не нашел бы понимания у Толстого.