Мифологическая античность для Расина – это природа и поэзия. Их взаимопроникновение, их взаимопорождение в «Федре» глубже, тотальнее, космичнее, чем даже в «Ифигении». В «Ифигении» родство героев с богами придавало героям генеалогической значительности, а богов приближало к смертным. Но кровная связь Федры с Гелиосом-Солнцем, Тесея с Посейдоном-Морем, Арикии с Геей-Землей включает их в тайную пульсацию самого мироздания. Когда Ипполит говорит о Федре:

то эта строчка, по-французски необыкновенно мелодичная, породившая целую литературу о себе, не просто создает соответствующий колорит и настроение звучанием мифологических имен. Она и предваряет, и объясняет то, что произойдет в душе Федры. Ведь Минос, сын Зевса, – судья в царстве мертвых, справедливый и неумолимый, воздающий каждому по его прегрешениям. А его супруга Пасифая, дочь Гелиоса, пылала противоестественной страстью к быку и родила от него кровожадное чудовище – полубыка-получеловека Минотавра, убитого наконец Тесеем. Так в крови Федры смешаны неподкупная суровость нравственного требования и жар порочных влечений. И сами стихии, силы небесные, земные и подземные, становятся свидетелями, участниками, вершителями ее судьбы:

И Ипполита губит не просто отцовский гнев, не только низкий навет, – на него ополчается сама морская стихия, извергая из пучины своей невиданного жуткого гада:

Этот рассказ воспитателя и наперсника Ипполита, Терамена, на долгие годы стал образцом литературы «великого века», официально превозносимой и утверждаемой как важнейшее национальное достояние; он был внесен во все школьные программы для заучивания наизусть с обязательным требованием самого почтительного и трепетного им восхищения за стройность и совершенство, возвышенность предмета и языка, простоту и благозвучие. А для ниспровергателей монолог Терамена был поводом даже не для едких издевательств, а для усталого смеха – над замшелым академизмом, историческим пустозвонством, лицемерной благопристойностью, в угоду которой нарушались законы сцены и прямой показ событий заменялся их описанием, лишавшим действие драматической напряженности и сообщавшим ему вялость, тягучесть и дремотную размеренность.

Лет пятнадцать назад «Федра» после долгого перерыва была снова поставлена в Москве. Зрители сознавали, что присутствуют при высококультурном событии, и внимали происходящему с торжественной уважительностью – но не более. Зал по-настоящему замер именно тогда, когда дошел черед до монолога Терамена. Конечно, тому были и «местные» причины: актер, игравший Терамена, был человеком старшего поколения и единственным среди исполнителей в том спектакле, кто умел читать стихи. Но дело не только в этом.