И Энона – не просто необходимый камешек в пирамиде нравственного мира; она занимает на лестнице зла отнюдь не крайнюю ступеньку, в сущности, ее сознание – это сознание, исходящее из обыденного здравого смысла, почти так же, как это было у всех наперсников из расиновских трагедий. Она тоже способна испытывать ужас при мысли о запретной страсти и, узнав о любви Федры, восклицает:

И даже признается, что из-за этого «жизни собственной прервать хотела нить». Но тут же начинает искать выход из тупика, да и само чувство ее воспитанницы не кажется ей больше чудовищным с той минуты, когда приходит весть о гибели Тесея. Ну, любит молодая вдова красивого юношу: дело житейское. А коль скоро жизнь продолжается, с долгом жить возвращаются и все жизненные заботы, в первую очередь важнейшие из них – материнские; а там наступает черед и интригам в борьбе за власть:

Конечно, такие речи не содержат в себе ничего возвышенного – но ведь и ничего злодейского тоже, одним словом, ничего особенно примечательного, выбивающегося из общего ряда. Мораль Эноны – обывательская, расхожая мораль: все не без греха (даже боги!), человек слаб, так уж заведено на свете, а против судьбы не пойдешь:

Это уже и впрямь посерьезнее: оправдание греха. В полном соответствии с суждениями анонимного критика «Федры», оправдание это исходит из самих основ языческого ощущения мира, в котором боги, выступая нередко стражами и гарантами морали для людей, сами не являются ее верховными носителями. Людям предписано не вырываться помыслами и поступками за пределы круга, очерченного для них природой и олимпийцами; зато, находясь внутри него, они могут сложить с себя ответственность за свои пороки и слабости, ссылаясь на волю всесильных богов.

Сама Энона, впрочем, тоже не умеет придерживаться мудрого чувства меры, ибо ее любовь к Федре – настоящая необоримая страсть, выходящая за все пределы разумного и дозволенного. И платится она не столько за свою преступную клевету на Ипполита, сколько за эту свою безмерную любовь: в отвращении к ее низменным хитростям, Федра

Но как бы ни были неоднозначны и непросты персонажи «Федры», от почти безгрешного Ипполита до почти преступной Эноны, им далеко до внутренней сложности и многомерности героев прежних расиновских трагедий – Гермионы или Агриппины, Агамемнона или Акомата. Главный интерес пьесы, ее мучительное вопрошание сосредоточены на сей раз не на психологических тонкостях и глубинах. Во всяком случае, там, где речь идет не о самой Федре. Ее душевные бездны не менее загадочны и пугающи, чем у любой из ее предшественниц. И, к примеру, по ходу пьесы становится ясно, что Арикия появляется на сцене не столько для того, чтобы наделить Ипполита какой-то слабостью, сколько для того, чтобы вызвать у Федры все муки ревности и все последствия этого чувства, столь разрушительного для расиновских женщин: