Сам Расин не согласился бы до конца с таким суждением. Он писал в предисловии: «Федра ни вполне преступна, ни вполне невиновна. Судьба и гнев богов возбудили в ней греховную страсть, которая ужасает прежде всего ее самое. Она прилагает все усилия, чтобы превозмочь эту страсть. Она предпочитает умереть, нежели открыть свою тайну. И когда она вынуждена открыться, она испытывает при этом замешательство, достаточно ясно показывающее, что ее грех есть скорее божественная кара, чем акт ее собственной воли». И все же в словах анонима есть немалая доля истины. Главное в «Федре» – само понятие греха, морального переживания человеком своих поступков и проступков, своей ответственности за них, какую бы степень свободы их совершать или не совершать он за собой ни признавал.

Небывалую для своих трагедий остроту такого переживания в «Федре» Расин и сам считал важнейшей чертой этой пьесы: «Ни в одной из моих трагедий добродетель не была выведена столь отчетливо, как в этой. Здесь малейшие ошибки караются со всей строгостью; один лишь преступный помысел ужасает столь же, сколь само преступление; слабость любящей души приравнивается к слабодушию; страсти изображаются с единственной целью показать, какое они порождают смятение, а порок рисуется красками, которые позволяют тотчас распознать и возненавидеть его уродство».

И в самом деле. Сюжет «Федры» – преступно кровосмесительная страсть героини. Так, во всяком случае, определяет эту страсть она сама. Но ведь предмет ее влечения, Ипполит, – чужой ей по крови. Он всего лишь сын ее мужа от другой женщины. Прадон, кстати, счел и такой род отношений слишком непристойным и шокирующим и сделал свою Федру даже не женой, а невестой афинского царя Тесея, отца Ипполита. Он страшился оскорбить чувство приличия, весьма щекотливое у его зрителей в том, что касалось происходящего на трагической сцене. Но ведь те же люди помнили историю женитьбы герцога де Люиня на собственной тетке, были прекрасно осведомлены о том, что творилось не в одном блистательном семействе, хотя бы у Мазарини или в доме Конде. А тонкие ценители понимали, какой урон драматическому смыслу пьесы наносит такое отступление от мифа.

Донно де Визе, литератор опытный в театральной критике, писал уже в марте 1677 года: «Я держусь того мнения, что есть великая разница, вывести ли Федру, влюбленную в сына своего мужа, или Федру, которая любит всего лишь сына того, кто еще не стал ей супругом. Предпочесть юного принца его царственному отцу столь естественно, что для изображения такой страсти нужно только следовать обычному ходу вещей; для этой картины краски сыскать нетрудно… Но когда нужно представить женщину, которая, взирая на свою любовь не иначе как с ужасом, непрестанно противополагает званию влюбленной звание мачехи; которая ненавидит свою страсть и позволяет себе ей предаться только благодаря силе судьбы; которая хотела бы скрыть свои чувства от самой себя и допускает, чтобы у нее вырвали ее тайну, лишь на пороге смерти, – вот что требует искусства великого мастера. И это вещи столь существенные для истории Ипполита, что удалить из нее изображение кровосмесительной любви, которую непременно следует показать, – значит вовсе не браться за нее». (Заметим, кстати, что и Расин ведь несколькими годами ранее прибегнул к тому же приему, что и Прадон, – в «Митридате», где сделал Мониму, вопреки истории, невестой, а не женой Митридата).