Вернувшись в кабинет, я в спешке начал приготовления: сказал, что некоторое время я буду вне досягаемости, своим сотрудникам и всем друзьям и родственникам, которых смог найти, оставил сообщение, что если кто-то станет меня искать, то я тем вечером собирался ужинать в финском представительстве, после чего поехал домой переодеться. Это был сугубо мужской вечер, и за кофе к нам присоединился еще один гость, полковник Боденшац, личный адъютант Геринга, который также сыграл свою роль в последовавших вскоре событиях. Он приветствовал меня с неумеренным дружелюбием, снова повторил мысль, что для меня это прекрасная возможность реабилитироваться перед Гитлером, и заявил, что сам Геринг хотел бы увидеть меня следующим утром, пока я не улетел.

Толстяк был в самом развеселом настроении, как будто враждебности в моих отношениях с нацистским триумвиратом никогда и не было. Он сообщил, что хотел бы, чтобы я отчитывался о ситуации непосредственно ему и давал полностью объективную оценку политической ситуации в Испании. Потом в своей грубой манере с громким хохотом посоветовал мне быть там осторожнее с женщинами, потому что половина его воздушных сил уже переболела венерическими болезнями. Но все это было в стиле Геринга.

Когда к моему дому подъехала машина, я все еще был раздражен спешкой, но более или менее спокоен по поводу цели моей поездки и, возможно, весьма глупо надеялся, что она сможет восстановить мое положение в канцелярии. Не было каких-либо внешних признаков изменения политики Гитлера, но казалось вполне вероятным, что он почувствовал, что перестарался, особенно с немецкой интервенцией в Испании, и что он достиг того момента, когда мой голос Кассандры был бы кстати. Это был пример моих самых идиотских надежд, которые я когда-либо питал.

В машине было два человека: функционер из министерства пропаганды и неряшливый и неаккуратный тип в пальто верблюжьей шерсти, который представился как Яровски и сказал, что будет моим фотографом, что он знает Испанию как свои пять пальцев. Камера болталась у него на шее, но, насколько я заметил, это было единственным доказательством его профессии. Я всегда сам выбирал себе помощников, и мне совершенно не понравилось, как мне его всучили. По пути в аэропорт они с человеком из министерства пропаганды, кажется, его звали Нойман, вели громкую беседу об ужасах гражданской войны в Испании, рассказывая славные подробности и даже демонстрируя друг другу фотографии изуродованных женских тел. Мое мнение о Яровски ухудшилось.

К моему удивлению, я заметил, что машина ехала не на юг к аэродрому Темпельхоф, а по западному шоссе, ведшему из города. Однако мне объяснили, что мы едем на аэродром Штаакен, так как я полечу на военном самолете. На углу площади Адольфа Гитлера в пригороде мы подобрали Берндта. Он залез на переднее сиденье, нагнулся и передал мне немецкий паспорт. «Вас будут звать Август Леман, – сказал он. – По профессии вы художник и дизайнер интерьеров». Что за идиотская идея, подумал я, и резко посмотрел на него. Готов поклясться, что в уголках его губ промелькнула гнусная ухмылка. Подъехав к выходу на поле, мы остановились. Берндт прошел через ворота и исчез там минут на двадцать. Когда он вернулся, мы въехали внутрь и остановились рядом с шеренгой самолетов. Там был Боденшац, ждавший нас с комендантом аэропорта, полковником Кастнером.