Переходя к воспоминаниям о Скобелеве и желая дать читателю возможно более правдивую и возможно более полную картину фактов и впечатлений, я поставлен в необходимость прежде всего сказать несколько правдивых слов о том, каким был я сам в то время, когда вновь испеченным офицером попал в строй, а затем и в «дело», где должно было завершиться мое военное воспитание, начавшееся с пеленок.

Я родился и рос в военно-помещичьей среде.

Мой дед по матери в 1814 году был в Париже. Другой мой предок, тоже по матери, основал орловский кадетский корпус. Отец всю жизнь прослужил на военной службе. Все дяди были военные. Один из них убит в Севастополе. Отец вернулся с Кавказа, из турецкой кампании 1853–1855 гг., с простреленными папахой и буркой, долго хранившимися на дне красного окованного жестью сундука в качестве фамильной святыни. Много лет спустя с его кавказской шашкой я пошел в Хивинский поход[648].

С 6-7-летнего возраста я уже жадно слушал рассказы отца о Карсе, о КюрюкДора, о Баш-Кадыкляре[649].

Когда мне было лет 7–8, мать, к моему крайнему огорчению и конфузу, стала учить меня «шить», говоря, что это необходимо «исправному» офицеру, ибо в походе то-другое может изорваться, а вместе с тем не всякий денщик умеет владеть иглой.

Впоследствии, когда, в 1875 году, я был в отпуску в Саратове и, женившись там, уезжал обратно в Туркестан, где в то время начался Кокандский поход, мать, прощаясь со мной и отведя меня в сторону, сказала: «Я знаю, как ты любишь твою молодую жену, а потому боюсь за тебя. Ты скоро опять можешь попасть в дело. Не покрой себя позором, которого я не перенесу. Если будешь в деле, на время забудь о жене и помни только о долге».

Я дал старухе слово, что никогда не забуду ее материнского завета и никогда не буду трусом.

Такова была среда, в которой я рос. Эта среда естественным образом с раннего детства развивала во мне крайний милитаризм и неудержимое желание скорей, скорей «понюхать пороху».

В военном училище я был фельдфебелем[650], а потому должен был выйти в гвардию. Под предлогом отсутствия денежных средств, необходимых для «приличного» служения в гвардии, а в действительности ради того, чтобы поскорей понюхать пороху, я отказался от предложенной мне вакансии в Измайловском полку и вышел в 1-ю батарею оренбургского казачьего войска, квартировавшую тогда в Ташкенте.

В июле 1872 года я был произведен в офицеры. В октябре я прибыл в батарею, а 13 марта следующего, 1873 года я пошел с батареей в Хивинский поход.

В Хивинском походе я был частью свидетелем, а частью участником нескольких таких эпизодов, которые, поддерживая мой воспринятый с пеленок милитаризм, привели меня к убеждению, что среди молодого офицерства есть много хороших людей и что нижние чины в руках хорошего офицера не оставляют желать ничего лучшего; но в общем Хивинский поход для меня лично был если не ушатом, то во всяком случае стаканом очень холодной воды: действительность, с точки зрения юнца-офицера, мечтавшего о грандиозных сражениях, о подвигах, о целых тучах порохового дыма, о массовых атаках кавалерии, была неизмеримо мизернее картин, создававшихся пылкой фантазией, распаленной чтением наиболее ярких страниц военной истории. Я возвращался в Ташкент в значительной мере разочарованным, но все же милитером, не покидавшим надежд все-таки видеть когда-либо воочию то, что так страстно хотелось видеть и пережить.