Я, однако, уже успел прийти к тому заключению, что Столыпин любит больше говорить сам, чем слушать; и на свои вопросы предпочитает отвечать сам же. Поэтому я не пожелал распространиться.

– Я успел ознакомиться, и то только очень поверхностно, с настроением Петербурга да тех двух северных губерний, где когда-то жил и работал на общественном поприще. Думаю, что оно почти всецело более или менее враждебно правительству. Вы, конечно, знаете это и сами, так как состав их представительства во Второй думе гораздо радикальнее того, что был в Первой.

– Ну, эти губернии не в счет. Они всегда радикальничали. В центре и на юге настроение, наоборот, существенно поправело. Было бы очень интересно, если бы вы сами съездили туда и убедились в этом. Поезжайте в Киев, Курск, Екатеринослав, Одессу. Вернитесь и поделитесь со мной вашими впечатлениями. Если будет некогда заехать сюда, напишите. Всегда буду рад принять вас или ответить на ваше письмо.

Я невольно подумал, что хорошо именно там, где нас нет, и поспешил распрощаться.

У меня было условлено, что прямо из Зимнего дворца я проеду в Почтамтскую улицу, где помещалась контора «Associated Press», и оттуда отправлю в Нью-Йорк кабель о нашей беседе. Но еще по дороге туда я решил, что телеграфировать совершенно нечего. Столыпин произвел на меня очень сильное впечатление. Я не сомневался, что это был энергичный, находчивый, полный всяческих ресурсов исполнитель, человек с железной силой воли, которой, однако, заправляли и всегда будут заправлять чужие руки. Как ни категоричны казались некоторые его заявления, они не вызвали во мне, при моем практическом складе ума и привычке резюмировать слышанное, ничего, кроме бесчисленных сомнений. Каждый ответ носил двусмысленный характер, хотя намерения скрытничать, очевидно, не было. Я ни разу не почувствовал ни проявления способности к самостоятельной конструктивной инициативе, ни даже намека на сознание необходимости чего-то нового. Для этого человека все было просто и ясно, на все что угодно он мог подыскать подходящее объяснение, но в нем не было ни малейшего проблеска творческого гения. И будущее России, насколько оно зависело от его личности, было обречено, на мой взгляд, на самые узкие, чисто пассивно-охранительные приемы. Если это был Бисмарк, то совершенно однобокий: может быть, та же таранная сила личности, но без ее стройной, определенной идейности, без магического секрета инициативы. Бисмарк объединял в себе и могучий локомотив, и управляющего им машиниста – а Столыпин представлялся мне только локомотивом. Мой кабель в Нью-Йорке был неожиданно короток и содержал в себе только малозначащие общие места. Зато, повторяю, я проработал напролет всю ночь, записывая для будущего все детали нашей беседы.