Во всем разговоре вопросы ставил Столыпин. Я только ему отвечал и его ни о чем не расспрашивал: ведь это он пожелал меня видеть. О его собственных взглядах я мог только догадываться по его отношению к тому, что я говорил. Это, конечно, путь ненадежный для понимания. Я своих выводов поэтому и не навязываю. Но свое тогдашнее впечатление отчетливо помню; пока я говорил о сохранении Второй думы, он не только не раз сочувственно кивал головой; он смотрел на меня тем удивленно-вопросительным взглядом, каким глядят на того, кто излагает от себя мысли своего собеседника. Как будто он спрашивал: откуда я это знаю? Когда я кончил, он покушался что-то сказать, но останавливался. А потом с большой удовлетворенностью решительно заключил: «В этом вы правы. Очень, очень рад был познакомиться и побеседовать с вами. Ну что же? Будем и дальше работать».

Мы на этом расстались. Разговор не выходил за пределы общих понятий. Никакого различия в требованиях, о котором говорит Головин, не обнаружилось. Беседа показалась мне интереснее, чем я ожидал. В искренности Столыпина в этом разговоре я сомневаться не мог; из-за чего стал бы он передо мной притворяться? Я понимал, что он и не может мне всё говорить; мы в первый раз увидались. Но все время я чувствовал в нем совсем не врага нашему делу, а союзника, с которым столковаться возможно.