Глава IV

<…> После 22 марта² вскоре наступил короткий пасхальный перерыв, а затем быстро Дума покатилась под гору, к ее неизбежному роспуску.

Можно сказать без преувеличения, что после того, что произошло в Думе 17 апреля³, а затем в заседании 7 мая⁴, ее дни были уже сочтены, и наступила неизбежная агония, тянувшаяся до 2 июля, когда в поздний ночной час Совет министров получил в Елагинском дворце подписанный государем указ о ее роспуске и вместе с ним и именной указ Сенату с утвержденными в исключительном порядке через Совет министров новыми правилами о выборах в Думу третьего созыва вместо правил 11 декабря 1905 года, давших такие печальные результаты при двукратном созыве Думы на их основании.

Характеристика этих двух заседаний, определивших неизбежный роспуск Второй думы, как-то мало остановила на себе внимание широких слоев публики, и истинная причина роспуска осталась затемненной как предвзятым отношением оппозиционной печати, так и безразличием публики. Первая считала, что правительство без нужды противится введению у нас настоящего конституционного строя, чего только и добивается будто бы большинство народного представительства, вторая не входила вовсе в разбор того, что происходило в Думе и что грозило несомненной новой революционной вспышкой. Она видела только, что Дума находится в постоянном конфликте с правительством, и отчасти даже недоумевала, почему оно так долго медлит роспуском. Эта часть общественного мнения мало давала себе отчета в том, что повторные роспуски Думы приводят неизбежно только к усилению неудовольствия в стране и что Столыпин немало боролся с самим собой, прежде нежели он решился встать на путь пересмотра избирательного закона с бесспорным нарушением закона о порядке его пересмотра, и сделал это исключительно во имя сохранения идеи народного представительства, хотя бы ценой такого явного отступления от закона. И в этом отношении положение правительства вообще, и в особенности самого Столыпина, было поистине трагическое. Лично он был убежденным поборником не только народного представительства, но и идеи законности вообще. Все его окружение – я не говорю об окружении чинов Министерства внутренних дел, я его мало знал, – влекло его, скорее, к тому, чтобы еще и еще терпеть все выходки Думы и добиваться ее перехода к нормальной работе. Он и сам думал, отчасти под влиянием своих саратовских связей, а отчасти будучи и сам не чужд либеральных принципов, что можно сделать многое переменой состава правительства, и в этих видах он открыто и добросовестно шел навстречу переговорам с общественными элементами о вступлении их в состав правительства. Но он видел, что у государя не было к этому настоящего сочувствия, да и сами общественные деятели проявили слишком много неискренности в сношении с ним, и вовсе не стремились открыто взять на себя тяжесть ответственности, и, ставя перед ним каждый свои условия, в сущности, вовсе не желали оставлять поля оппозиционерства, чтобы сменить его на малозаманчивую перспективу не справиться с властью, хотя бы и ценой широких уступок требованиям момента. По существу своей натуры Столыпин, конечно, любил власть, стремился к ней и не хотел выпускать ее из рук. Но это был, бесспорно, человек благородный и честный, и ему было ясно, что на карту поставлено: или сохранить государственный порядок так, как он только что установлен, или встать на наклонную плоскость уступок и дойти, может быть, до разрушения всего государственного строя. У него не было выбора, и, сознавши эту двойственность, он встал открыто на путь решительной попытки сохранить народное представительство и разорвать с теми слоями оппозиционного движения, на которых он лично был отчасти готов построить свой новый план. Если он и медлил принятием этого шага, то только потому, что ему хотелось исчерпать все средства, чтобы избегнуть конфликта с законностью и решиться на этот шаг только тогда, когда сама Дума откажется помочь ему в его стремлении избегнуть нового конфликта.