Но в ближайшие годы после Первой русской революции Петру Алексеевичу пришлось больше всего заниматься вопросами борьбы с провокаторством в революционном движении. Кропоткина беспокоило то, что публичное и громкое разоблачение провокаторов может нанести ущерб репутации революционного дела. В письме к Бурцеву он возражал против преждевременного напечатания материалов, разоблачавших бывшего народовольца Николая Петровича Стародворского (1883–1925). «Опубликование таких документов – помимо того, что оно вызовет двоякое толкование, за и против (этого не избежишь), нанесет полнейший удар всяким начинаниям здесь, в Англии, и в Америке», в том числе сбору средств и кампании солидарности с революционерами в России, писал Кропоткин. Ведь скажут, «что мы дали себя по доброте надуть проходимцам. Вообще люди скажут: да вы, в своем движении, между дюжиной человек и то разобраться не можете!» Старый революционер предлагал в случае полной доказанности вины негласно «обезвредить человека», «заставить его исчезнуть», «умереть политически, а разоблачения не печатать»[1535].

Впрочем, это не мешало Кропоткину лично участвовать в разоблачении полицейских агентов. В октябре 1908 года, по просьбе Веры Фигнер и по приглашению партии эсеров[1536], он отправляется в Париж, чтобы вместе с другими авторитетнейшими фигурами русской революционной эмиграции, самой Фигнер и Германом Александровичем Лопатиным (1845–1918), в качестве члена «третейского суда» расследовать обвинения в клевете, которые были выдвинуты партией против Бурцева. Сам Бурцев дал согласие на участие Кропоткина в этом «суде». Эсеры были возмущены тем, что разоблачитель обвинил в сотрудничестве с царским Охранным отделением лидера Боевой организации Партии социалистов-революционеров Евно Фишелевича Азефа (1869–1918). Социал-демократ Петр Алексеевич Хрусталев-Носарь (1877–1919), бывший первый председатель Петербургского Совета рабочих депутатов, сообщил Петру Алексеевичу, что эсеры не возражают против того, чтобы Кропоткин председательствовал на этом «третейском суде»[1537].

Сам Кропоткин счел дело Азефа «ужасным», полагая, что, к сожалению, ничего невероятного в таком провокаторстве нет. Он и Лопатин готовы были принять выводы Бурцева и признать Азефа провокатором[1538]. Вера Фигнер вспоминала, что во время «суда» Кропоткин дважды говорил ей, «что в революционном движении не было случая, чтоб многократные указания на предательскую роль какого-либо лица не оправдывались на деле»[1539]. «Я посмотрел на старика Кропоткина. Он как судья ни одним жестом, ни одним словом не выказал мне сочувствия, но я чувствовал, что он весь на моей стороне»[1540], – вспоминал Бурцев. Относясь к этим обвинениям весьма серьезно, Кропоткин даже потребовал, чтобы представители ЦК эсеров представили хранившиеся в Финляндии письма, на которые они первоначально ссылались как на доказательство невиновности Азефа[1541].