– О конституции…

Слово это сорвалось у Витте впервые. Я вздрогнул.

– У государя панический страх к этому слову. Отчасти наследственный, отчасти внушенный. Нужно его побороть и научно, и исторически. Когда конь боится куста, его обводят вокруг него. Задача первой записки в этом. Я дам вам материал. А уж вы сами найдите подходящий стиль. Вам иногда удается. Забудьте, кому назначена записка. Пишите так, словно перед вами аудитория врагов конституции, которую нужно побороть и логикой, и пылким словом. Слово – великая вещь. Записка строго секретная…

Витте сверлил меня испытующим взглядом. Я робел.

– Не осилю…

– А вторая – для России, для всего мира. С нее все и начнется. Тут уже нужен не напор, а сдержка. Вы отлично знаете, какие русские круги требуют конституции. Вы и сами к ним принадлежите. О конституции лепечет «Нов<ое> вр<емя>» и даже «Гражданин». Но ведь конституция конституции рознь. И это глубочайший, не только государственный, но и всенародный переворот, с которого и государственная, и народная жизнь начинаются заново. От самодержавия к народовластию дистанция не меньшего размера, чем от анархии к монархии. Это всюду так, а в России – сугубо. Поверить Милюкову и Долгорукому – тяп-ляп и карап. Самодержец может требовать, чтобы при встрече с ним люди выскакивали в грязь из экипажей и делали реверанс, но он не может требовать, чтобы к известному сроку люди выучились управлять собой. Управлять собой потруднее, чем другими. Одним словом, конституцию надо подготовить не только в законах, но и в быте, в правах. Дело государя – согласиться на конституцию, дело его правительства – подготовить и провести ее. Таков должен быть смысл записки. Она будет опубликована вместе с указом об учреждении Совета министров и должности его председателя, т. е. премьера. И моим назначением на эту должность.

Я не ручаюсь за дословную точность приведенной беседы, но я ручаюсь за точность ее смысла. <…> Хотелось бы еще удостоверить, что Витте той эпохи распрямился в рост подлинного Сперанского. Ниже мы увидим, когда и куда все это испарилось.

Я вышел из «белого дома» подавленный, но и окрыленный, – подавленный тяжестью возложенной на меня задачи и окрыленный гением моего вдохновителя. Два дня я вставал из-за письменного стола лишь затем, чтобы лететь к Витте и видеть его злостное разочарование:

– Не то, совсем не то!.. Вы слишком стараетесь… Проще… Ваши статьи куда лучше.

Я размяк. Решил сложить оружие. Набросал последний проект. Отвез. Кривя заранее неодобрением рот, Витте читал его, и рот расширялся в улыбку, а глаза поверх бумаги ласково-лукаво на меня уставились.