Зато на кладбище пошлость будто отыгралась. Горький в письме жене так описал похороны Чехова:
«Я так подавлен этими похоронами <…> на душе — гадко, кажется мне, что я весь вымазан какой-то липкой, скверно пахнувшей грязью <…> Антон Павлович, которого коробило все пошлое и вульгарное, был привезен в вагоне для „перевозки свежих устриц“ и похоронен рядом с могилой вдовы казака Ольги Кукареткиной. <…> Над могилой ждали речей. Их почти не было <…> Что это за публика была? Я не знаю. Влезали на деревья и — смеялись, ломали кресты и ругались из-за мест, громко спрашивали: „Которая жена? А сестра? Посмотрите — плачут! — А вы знаете — ведь после него ни гроша не осталось, все идет Марксу. — Бедная Книппер! — Ну, что же ее жалеть, ведь она получает в театре десять тысяч“ и т. д. Шаляпин — заплакал и стал ругаться: „И для этой сволочи он жил, и для нее работал, учил, упрекал“».
Устрицы летом возят в холоде, потому другого вагона — скорее всего — не было. Осуждать некого, все ясно, Кукареткина-вдова тоже невинно пострадала от наблюдательности Горького. Но вообще везти Чехова умирать в Германию, а там между впрыскиваниями мужу морфия быстренько поставить золотые коронки — воля ваша, но как-то странно…
Ефремов тоже умер в одиночестве, днем, но без шампанского. Его помощница нашла его в пять часов. Чехов перед смертью был-таки женат, хоть и своеобразно, Ефремов с 1983 года в разводе. Женщины были, но уже не жены. Много лет за ним присматривал заботливый Николай Иванович. Он умер в глубокой старости, и сын, всю жизнь обожавший отца, остался наедине с одиночеством и со своими книгами. Их было несчетно. Я видела краем глаза его библиотеку, по ней явствен размах всего — интересов, дружб, поиска. Образован Ефремов был за десятерых. Но как Чехов искал среди людей, строил и объединял, так и Ефремов всю жизнь искал среди людей, строя и объединяя. Внутреннее одиночество обоих — и колоссальная внешняя деятельность. И объединяющее
«Очень много работы»
«Очень много работы»
25 августа 1970 года умер Василий Осипович Топорков, руководивший курсом Ефремова в Школе-студии МХАТ. Символический переход: О. Н. в эти же летние дни приближается к пьедесталу, а заодно и к переезду. Газета «Труд» в том же августе сообщает: «Один из старейших советских театров — МХАТ им. М. Горького готовится к новоселью на Тверском бульваре. Каким будет это новое здание?» Далее — торжественное описание будущего фасада в четыре этажа, лифтов на 15–16 человек, зала на 1700 мест, технического оснащения сцены. И чарующая фраза, глубоко советская: «Через специальный люк сюда сможет въезжать грузовик с бутафорскими принадлежностями». Грузовик! Монументализм на марше. И обещание: «В конце 1971 года на фасаде величественного, строгих очертаний нового здания МХАТ широко раскинет свои крылья „Чайка“ — эмблема всемирно известного театра». Тут, видимо, журналист не справился с управлением. Чайка в кавычках раскинет крылья — это что: машина или пьеса? Эмблемы в кавычках быть не может, понятно. Но — к означенному периоду МХАТ не только «один из старейших советских театров», он главный театр страны, о нем и писать принято, вытянувшись в струнку. Оттого и грамматические ляпы. Так всегда бывает, когда и если «строку диктует чувство».