Что касается катастрофы и рухнувших честолюбивых планов, то Сергей Глебович, когда писал мемуары, тоже питался слухами, из уст в уста перелетавшими. Я же проследила историю с конем и главной сценой страны по дневнику Олега Ефремова. По рукописи. Он, конечно, не возвеселился от решения руководства МХАТ, но и не умер от горя. Даже в Брянск чуть не уехал.

Ефремову было нелегко объяснить своим коллегам, что тот, кто обаятельно улыбается, совсем не обязательно идиот. Ему вообще мало кому удалось объяснить, что его улыбка и ее изнанка — не одно и то же. Он был начитан выше сверстников на десять голов, а некоторые считали его малограмотным. Он видел в каждой женщине потенциальную жену — его прозвали бабником. Так и с Театром: он знал, что понесет свой крест неизбежно, а ему приписывают роль пешки в случайном сговоре великих мхатовских стариков.

Нет. У него своя «Чайка». Свое предназначение. Свои новые формы, свой финальный выстрел.

* * *

Мне слышится разговор Ефремова с Чеховым — наваждение, право слово. Они оба задохнулись в пространстве, из которого был — лично для них — выкачан воздух. Оба обманулись в друзьях и соратниках, оставшись к концу почти в одиночестве. Оба тянулись к женщинам и боялись их, познав плотскую сторону любви слишком рано, в чрезвычайных обстоятельствах. Чехов всю жизнь не мог жениться по-человечески, влюблялся, но сторонился, мучился и мучил, цейлонские красотки были ему куда милей, чем переусложненные высокодуховные барышни. Впрочем, нелюбовь к женщине была в его годы модой. Дональд Рейфилд пишет: «Антон прочел и потенциально феминистские рассуждения Г. Спенсера, и Захер-Мазоха, однако ближе всего по духу ему было женоненавистничество Шопенгауэра, ярко проявившееся в его „Эссе о женщинах“». В целом он страдал женофобией — и умер, в сущности, один, хотя жена была рядом. Чехов был неизлечим, но из Ялты через холодную Москву в Баденвейлер все-таки вывезла его именно жена. Ухаживая за больным мужем, она успела заказать себе светлый фланелевый костюм, поставить золотые зубные коронки, написать уйму писем, в которых реалистично описывала положение Антона Павловича. Другая часть писем Книппер-Чеховой из Германии полна нетерпения, читаемого между строк. Я на днях переслушала аудиозапись: и в старости Ольга Леонардовна, судя по голосу, исполненному самолюбования, больше всего на свете любила себя в искусстве. Возможно, оттого она и не любила системы Станиславского, считая ее излишней.

Хрестоматийную историю с шампанским, выпитым под объявление я умираю, надо пояснить. Все было не так, как пишут пошляки. А на деле врачи, немец Шверер и русский Чехов, понимали друг друга: умирающему человеку ехать через всю Европу было незачем. Его привезли в Германию по безумной воле жены. Согласно профессиональному этикету, чтобы не говорить слов, немецкий врач должен предложить коллеге шампанское. Оно и сообщало, что спасти пациента невозможно. Просто сказать «Ich sterbe» — и выпить — было бы картинно, а перед смертью Чехов, всю жизнь ненавидевший позу, никак не мог удариться в дешевую театральность.