Я обращаюсь к труппе: опомнитесь. Не убивайте в себе художников, не растравляйте самые темные инстинкты. Подумайте о своем будущем не как чиновники-перестраховщики, а как артисты.

Вас запугивают тем, что не будет второй сценической площадки. Вы не верите мне, не верите министру культуры. Еще раз повторяю: предложенный эксперимент мыслился и мыслится только при наличии двух сценических площадок. В противном случае я от него отказываюсь. Я выбрал этот путь, чтобы избежать громадного сокращения труппы, которое изначально предлагали мне в высоких инстанциях.

Затягивать решение конфликта дальше нельзя. Театр находится у той черты, у того порога, за которым нельзя уже будет скоро играть совместно спектакли. В дело пошли доносы, исчезли остатки интеллигентности, даже элементарной порядочности. Поэтому я прошу сегодня труппу с полным пониманием своей ответственности за театр проголосовать мое предложение о создании двух автономных сцен внутри объединения „Художественный театр“. Я обращаюсь с этим именно к актерам и режиссуре. Мне известно мнение оркестра. Я знаю отношение к этой идее дирекции, я помню итоги голосования творческого коллектива, того, что у нас называют трудовым коллективом. Эти голосования никто не отменяет. Но сегодня меня как главного режиссера волнует конкретное, поименное мнение каждого члена труппы Художественного театра. Чтобы каждый мог свободно высказать свою точку зрения, предлагаю провести тайное голосование».

* * *

Надеюсь, читатель не ждал глаголов тайного действия и разоблачительных сюжетов. Греки относили трагедию на счет рока как силы внешней, внеположной человеку. В разделении Художественного внешних воздействий я не обнаружила. Органичное и логичное следствие общекультурных и социально-политических процессов — и не перестроечных только, а всего ХХ века. Ефремов и в этом сюжете современен и правдив абсолютно. С неизъяснимым упорством он говорит коллегам об идее искусства, но в 1987 году его не могут услышать исключительно избалованные — в том числе великие, гениальные, потрясающие — актеры, которые тоже люди и боятся будущего.

Два раза О. Н. уже проходил этой дорогой: в Школе-студии в марте 1947-го, когда призывал сокурсников отнестись к сессии как служению искусству, а потом в «Современнике», когда корабль единомышленников дал течь, торпедированный простым человеческим индивидуализмом. В обоих случаях его не так поняли. В первом слегка обиделись, во втором чудовищно расстроились. Теперь он пошел на таран третий раз.

Особо отметим стилистику речи. Из-под глыб обтекаемых суггестивно-советских фраз, которыми он привык пробавляться на публике, здесь пробивается живой язык его героев — и не столько театральных, сколько киношных. Такими словами могли говорить шофер Саша из «Трех тополей» или даже грузчик Горохов из «Последнего шанса»: «Детки! Жалейте друг друга!»