2) «Но про самое главное в выпусках новостей никогда не говорилось: про то, что в Вероне юнец смертельно влюбился в юницу, что в Марракеше англичанин среднего возраста не может оторвать глаз от ключицы мальчика-араба, что в Киеве перевели на украинский стихи Поля Элюара…» — говорите Вы в эссе «NEWS».

Эффект Ефремова в «Современнике» 1956 года всего-навсего такими новостями, по-моему, и был обусловлен: у человека есть свой голос, у двоих бывает любовь, у народов есть более достойные занятия, чем война.

Возможен ли этот эффект — еще раз про человека, если перефразировать название фильма, — в современном искусстве Запада ли, Востока ли? Наука и техника уже дали робособаку, а в близком будущем обещают сильный ИИ (artificial intelligence, AI), которому человек с его голосом, любовью и достоинством чужд принципиально. Не является ли попытка творить сейчас чудовищной иллюзией, галлюцинацией, инерцией очень условного рефлекса?

3) Какая идея должна доминировать сейчас в честном разговоре о любом виде искусства? Идеи человека и любви, условный рефлекс Ефремова с его ежедневным заклинанием «нужна правда», — не пустой ли разговор на краю пропасти? Помните, как в Вашем эссе «Дети поднебесья»? «Дорожка в нескольких саженях впереди круто опускалась книзу, и я глядел, как на этом изломе исчезали сначала ноги, потом туловища, потом головы… Я ждал с жутким чувством, когда исчезнет ярко-белая шляпа дяди Генриха, самого высокого из братьев моей матери, и наконец остался один…»

Игорь Померанцев ответил:

«Дорогая Елена, простите, что отвечаю с опозданием. Уверен, что Ваша книга об Олеге Ефремове будет интересной (сужу по Вашим вопросам). У хорошей книги, в отличие от театральной постановки, думаю, больше шансов жить долго. Поскольку Ефремов был лицом московского времени в течение нескольких десятилетий, разговор, размышления о нем ценны вне зависимости от его вклада в искусство. Другими словами, Ефремову повезло, что Вы пишете книгу о нем. Честно говоря, московский мир был для меня далеким, и не только географически: я жил в провинции, сначала в Черновцах, после в Киеве, и как образцовый провинциал любил модернистов вроде Джойса и Пастернака. Столичные художники создавали каноны, а провинциалам приходилось ютиться у кромки, у края культуры. В молодости я бывал наездами в Москве и Ленинграде, что-то смотрел на столичных сценах, но силовое поле австро-имперской культуры не отпускало меня, и в конце концов забросило в Прагу, где я живу уже дольше, чем в любом другом месте Европы. Сознаюсь, есть у нас с Вами точка пересечения: давным-давно на фестивале в Эдинбурге мы с Ефремовым минут сорок разговаривали с глазу на глаз, просто так, без магнитофона. У нас была общая тема: местный скотч. О чем еще могли говорить в Шотландии два джентльмена, которых крепко связывал родной язык?»