В режиссуре советского пространства? Нет, говорили мне люди. Советский мир — лишь его сцена: обстоятельства сковывают, будто наручники, и О. Н. прилюдно рвет цепи, обаятельно улыбаясь. Он не был при этом революционером, сотрясателем основ — но однажды социум взрывается сам, и рушить уже нечего: все уже разлетелось в куски. Девяностые неспешно и надежно убивают его, дышать нечем, и вырванная у системы победа — МХАТ вернулся в Камергерский — вдруг теряет смысл. Его творческая жизнь становится молитвой Кому-то. Так произошло со многими, кто не пережил девяностые по причине кислорододефицита. Казалось, раньше уж как было трудно — но стало невозможно. Назначенная на хлебную должность, свобода поерзала на служебном кресле и как-то стухла, постарела, получила инвалидность.

Прекрасно-неловкие выражения коллег — лидер театрального движения, настоящий строитель театра, — говорят о том же: трудно признаться, что один грешный смертный на рубеже тысячелетий в России средствами театра держал внимание к человеку-коллективисту до последнего своего часа. Числился в больших демократах, дружил с Горбачевым, а результатов полученного освобождения человека от партии, от липучего обязательного мы — не принял.

Что делает обычный человек, если почти наверняка знает — осталось недолго? А что делает тот, кто при этом еще и несет крест миссии? 6 декабря 1997 года он высылает на бланке МХАТ им. Чехова факс в Мадрид г-ну Гуттиэресу А. (так на бумаге): «Дорогой Анхель! Думаю, что во второй половине марта я мог бы приехать в Мадрид для проведения занятий в Вашем институте. Предлагаю следующие темы лекций, или бесед:

О возникновении Художественного театра. Его история.

Об Антоне Павловиче Чехове как основоположнике эстетики Художественного театра.

О влиянии Художественного театра на мировой театр.

О системе Станиславского (здесь я хотел бы уточнить, что именно Вас интересует).

Надеюсь, что при встрече в Москве мы сможем оговорить все это точнее. С уважением и признательностью Олег Ефремов».

Они встретились и поговорили обо всем. Точнее не бывает. Анхель мне это рассказал. Я слушала, и сердце сжималось. Я понимала, о чем моя книга, к ее завершению: о том, что все теории стоят одна другой. Что все они выстроены на идеальном человеке, которого нет на свете.

Может быть, О. Н. действительно узнал, как надо любить жизнь. Он — будто лучезарный урок невидимого мира миру явному, зримому. Николай Скорик, режиссируя вместе с Ефремовым того самого «Сирано» 2000 года, наконец врезался в основной мхатовский вопрос. Зная, что в тот день главный не сможет репетировать, позвонил ему домой, услышал в трубке хриплый, обескровленный голос и бескрайнюю усталость, все понял, но все-таки спросил о том, зачем позвонил: о чем этот спектакль? Что мы ставим?