Зимой дети, которым помогали взрослые, соорудили во дворе снежную горку. Она стала главным развлечением для цесаревен и цесаревича в зимние месяцы. Сколько радости у них появилось от возможности с хохотом скатываться с горки в сугроб. Цесаревич все время прогулок пропадал на горке. Однако 4 марта 1918 года солдатский комитет постановил горку разрушить, сославшись на то, что она слишком высокая, с нее можно видеть улицу. Пьер Жильяр записал в дневнике: «Солдаты пришли вчера, как злоумышленники – они отлично чувствовали, что делают низость, – чтобы разломать кирками ледяную гору. Дети в отчаянье». Цесаревич действительно был необыкновенно угнетен, эта горка оставалась для него одним из немногих утешений в заключении. Не было иного смысла ее разрушать, кроме как побольнее уколоть царских детей.

В воскресенье 17 марта 1918 года Пьер Жильяр с печалью писал: «Сегодня воскресенье на масленице. Все в полном веселье. Под нашими окнами проезжают туда и обратно сани. Звон колокольцов, бубенчиков, звуки гармоник, песни… Дети грустно смотрят на всех этих веселящихся людей. С некоторого времени они начинают скучать, и их тяготит их заключение. Они ходят кругом двора, окруженного высоким сплошным забором. С тех пор, как их гора разрушена, их единственное развлечение – пилить и рубить дрова».

В эти дни в дневнике цесаревича часто появляются одни и те же слова: «холодно и скучно», «как же тяжело и скучно», «скучно». Алексей Николаевич в печальные дни в конце тобольского периода ссылки становится взрослее и серьезнее. Несчастья, обрушившиеся на семью, враждебность революционных солдат, жизнь под арестом заставляли его задуматься и о себе, и о своем месте в мире. И если еще недавно он мечтал стать таким, как все мальчики, и часто тяготился своим положением наследника престола, то теперь цесаревич говорил, что если бы он стал царем, то никому бы не позволил обманывать себя и сделал бы так, чтобы все его подданные были счастливы.

Обстановка вокруг арестованных накалялась, из Омска прибыл отряд из ста красноармейцев во главе с большевицким комиссаром, который имел полномочия на случай, если охрана Царской семьи не станет выполнять его приказы, расстрелять любого. Противостояние между отрядом из Омска и охраной губернаторского дома нарастало. 9 апреля 1918 года Жильяр писал в дневнике: «Полковник Кобылинский очень встревожен и боится столкновения. Меры предосторожности, патрули, усиленные караулы. Мы проводим очень тревожную ночь».

Однако самое страшное случилось 12 апреля (30 марта). У цесаревича начался приступ гемофилии, Жильяр писал: «Со вчерашнего дня он ощущает сильную боль в паху вследствие сделанного им усилия. Он так хорошо чувствовал себя эту зиму! Лишь бы это не было что-нибудь серьезное!» Сначала Алексей Николаевич просто почувствовал себя плохо, и доктор назначил ему постельный режим. Но вскоре ситуация стала быстро ухудшаться. И уже 15 (2) апреля Пьер Жильяр с тревогой писал в своем дневнике: «Алексей Николаевич очень страдал вчера и сегодня. Это один из его сильных припадков гемофилии». По воспоминаниям одной из фрейлин, цесаревич не спал ни днем ни ночью, когда боль становилась нестерпимой, он начинал кричать. Его громкие крики разносились по всему дому. У постели больного постоянно кто-то дежурил: матрос Нагорный, учителя Пьер Жильяр или Сидней Гиббс, одна из старших цесаревен или сама Государыня. По общему мнению, приступ был таким же тяжелым, как и в Спале.