Теперь Маннергейму уже не до спасения собственной чести – нужно спасать страну. Он отдает приказ начать настоящие военные действия. Поскольку демобилизация в финской армии уже началась, на лапландский фронт против опытных немецких горных егерей пришлось бросить необстрелянных новобранцев. Военные действия против бывших «собратьев по оружию» в Лапландии закончились лишь в апреле 1945 года, и в них погибло более тысячи финляндских солдат. Весь северный край был выжжен и разорен обозленными немцами.

Можно представить, что творилось в душе Маннергейма в те дни. Всю осень 1944-го он носил при себе быстродействующий яд[420]. Обычно он никогда и никому не показывал своих чувств: «броня», о которой писала Мария Любомирская, за долгую жизнь приросла к нему, как собственная кожа. И все же… Его племянница вспоминала, как 19 сентября 1944 года, когда она, навестив Маннергейма на президентской вилле, восторгалась живописным видом на залив, маршал со слезами на глазах тихо сказал: «Да, наша страна так красива. И народ наш – хороший народ. Хороший народ, которому я больше не могу помочь… И эти белые кресты…»[421]

Из дневника Ю. Паасикиви

6 октября 1944 г. На обеде у Маннергейма вместе с Вальденом на президентской вилле.

Очевидно, Маннергейм получил сведения о моем раздражении и хочет наладить наши отношения до прежнего уровня. Приятный вечер. Хороший обед. Сидели с 7.30 позже 11-ти.

Маннергейм: перемирие жесткое, мы у русских в руках. В договоре не говорится о капитуляции, но в действительности перемирие – капитуляция. Мы не можем защищаться.

Русский генерал Савоненков ведет себя надменно, неприлично, дурно; распоряжается, требует, недоволен. Завтра приедет Жданов…

Маннергейм сказал, что он понимал русских при царе, а этих не понимает. Сказал между прочим, что он, разумеется, не нравится русским, потому что он только что сражался против них. И возможно, в будущем они схватят его и расстреляют»[422].