А подчеркнул он вот что: «…моральное состояние творческих работников очень тяжелое». Это надо было знать, чтобы не пропустить бунт. «Мы знаем, как Вы безмерно заняты. И все-таки мы обязаны просить Вас прочесть это письмо».

Сразу видно: трудились профессионалы. Если убрать два слова «просить Вас», а букву «м» в слове «мы» заменить на «в» — получится: «И все-таки Вы обязаны прочесть это письмо». Сталин этого не заметить не мог.

И последнее: «Мы считаем себя не вправе молчать. Каждый из нас, так же как и вся масса творческих работников кино, готов отдать все свои силы, чтобы оправдать доверие народа».

Подчеркнул все то, что показывало степень истерики. Суть дела была неинтересна. Хозяина могла заинтересовать степень недовольства, истерики, отчаяния тех, кто ему служил. Степень отчаяния Поскребышев тоже подчеркнул.

И еще подчеркнул (чтобы Сталин запомнил) подписи тех, кто скулил. По сравнению с Дунаевским, обращающимся к чиновнику среднего звена, даже не к министру, а всего лишь к одному из его замов, Григорий Александров и его друзья находились в более унизительном положении. Что неудивительно. Написали-то Хозяину! Чувства собственного достоинства почти не ощущается. А у Дунаевского ощущается. Но дело тут не в уровне обращения. У Исаака Осиповича через всю жизнь навязчиво выявляется гипертрофированное ощущение чувства собственного достоинства, творческого достоинства — до побеления губ, до трясения подбородка.

В то время «играли» все, и он тоже. «Игр» было очень много. В 1940 году Дунаевский мог позволить себе отправить это письмо еще и потому, что был депутатом. Депутат. Каждая социальная ступенька красной империи допускала определенную долю фрондерства. И кажется, в этой «игре» конца 1930-х годов за свое финансовое благополучие он победил. Сталин отменил свой приказ о гонорарах. Исаак Осипович снова стал получать авторские за каждую песню, вылетавшую из радио.

«То положение, которое мы имеем на сегодняшний день в вопросах оплаты труда композиторов, исключает возможность привлечения квалифицированных композиторских сил». Из этого письма видно, что Дунаевский считал себя единственным настоящим композитором для кино, который работает только на энтузиазме. Такие мелочи, как правило, всегда оставались за бортом правды о жизни великого композитора.

* * *

…Вся первая половина 1940 года прошла под знаком любви. Дунаевский опять стал жертвой страсти, той самой, от которой, как он писал, у мужчины нет спасения. Он, конечно, выторговал свое право художника у Зинаиды Сергеевны на влюбчивость. Он, конечно, нуждался в увлечении. Но все было, скорее, мимолетным капризом.