Дунаевский вспомнил, как в начале 1950 года разоблачили группу врачей, работавших при поликлинике автомобильного завода имени Сталина. У всех арестованных были выразительные имена: Аарон Финкельштейн, Давид Смородинский, Мириам Азенштадт, Эдуард Лифшиц, Мирон Вовси. Вовси был двоюродным братом Соломона Михоэлса.

* * *

…Весь 1953 год Дунаевский намеревается посвятить подготовке к большому прыжку. К прыжку готовится и Сталин. Дунаевский планирует изучать оперное наследие, вникать в систему оперного мышления. «Буду искать нужные мне сюжеты. А их все мало. Попалась на глаза поэма Горького „Девушка и смерть“. Вроде бы интересно, вроде бы можно развернуться, но для того, чтобы иметь возможность сочинять программное произведение, надо проделать большую литературную работу: разбить поэму на части и прочее».

Он не мог не чувствовать, что со страной происходит что-то значительное. Волнение или агония строя влияли на его сознание. Композитор погружается в депрессии, следующие одна за другой по разным поводам. Он даже не был уверен, что в начавшейся травле его родной Союз композиторов не откажет ему в просьбе жить на государственных композиторских дачах пять месяцев, как он просит. Все кажется Дунаевскому зыбким. Зыбкой кажется и сама возможность написать оперу. Но эту мысль он упрямо гонит от себя, он все еще надеется, что его сердце проснется и тогда вся страна запоет.

Ночью 1 марта члены политбюро смотрели в Кремле кинокартину. После просмотра на дачу к Сталину приехали Берия, Хрущев, Маленков, Булганин, которые находились там до четырех утра. Затем вожди уехали. 2 марта Сталин умер. Но народу об этом не сообщали. А 3 марта умер Сергей Прокофьев. Но всем было не до него. Даже его коллегам.

Дунаевского известие о смерти Сталина застало, когда он был в концертной поездке. Он моментально прервал ее и выехал в Москву. 6 марта о смерти Сталина сообщили. Это была катастрофа. Дунаевский писал Раечке Рыськиной:

«После кончины Сталина мысль невольно вращается вокруг путей, по которым может пойти в ближайшее время наше искусство, вокруг судеб собственного творчества. Вы, может быть, удивитесь таким мыслям, но приходится думать о себе. Ведь почти тридцать лет продолжалась та эпоха, которую мы называем Сталинской. Тридцать лет — это срок, достойный для того, чтобы явления судьбы, так сказать, привычности могли устояться и приобрести характер обстановки привычной и само собой разумеющейся. Оставляя в стороне всякие неприятности, всякие постановления и дискуссии, я все же могу сказать, что если песня удавалась, если песня, оперетта или фильм выходили так, как задумывались, то было место и для творческих радостей, и для удовлетворенности. Можно сказать, что в той или иной степени радость и утверждение жизни были основным признаком Сталинской эпохи в искусстве. В этой радости и утверждении мы были в той или иной степени певцами Сталинской эпохи. И среди этих певцов мой голос звучал, пожалуй, наиболее звонко и сильно».