«Тяжелые руки лежат на коленях, — пишет Лабас далее. — Они также мной двойственно воспринимаются. С одной стороны, может быть это руки художника, но мне что-то в них не нравится. Это руки человека, который хочет побольше себе взять, даже вырвать у другого… Чем-то он меня отталкивает, а я этого не хочу. Он очень одаренный художник, несмотря на противоположность мне. Больше того, он любит и может изображать то, что и я сам люблю и изображаю: людей, технику, культуру, город, завод, авиацию. Я также писал Октябрь, революцию, войну, портреты — все это может меня волновать, но совсем не так, как Дейнеку. Я совсем иначе всё это вижу и чувствую. Вот об этом я думаю, вцепившись в него глазами. <…>

Вдруг Дейнека встретился со мной взглядом… Он почувствовал, что я о нем думаю — он ведь зоркий и чувствительный. Он делается более неестественным, еще более показным, но вскоре сосредотачивает внимание на ораторе, почему-то вздыхает и мрачно смотрит вниз. Взгляд его становится темнее, как будто он что-то вспоминает и переживает. В следующий момент мне показалось, что лицо его выразило страдание. И вот в это мгновение я его увидел, почувствовал до самого дна, до глубины. Это настоящее в нем — здесь его природа, которая иногда побеждает в нем все наносное, пустое. Вот это я сейчас вижу и в линиях головы, носа, подбородка, уха — все это сложно, динамично, есть отражение скорости движения, это его ритм и только его. Этот ритм есть в лучших его картинах, он берет начало где-то внутри и иногда прорывается с исключительной силой, но, правда, редко. И причина в том, что слишком много наслоилось от общения его с ограниченными людьми, консерваторами до мозга костей, маленькими и ничтожными. Незаметно Дейнека сам приобрел их черты. Но что поделаешь, такой он уж есть. А могло бы быть все иначе, если бы его окружали люди творческие, которые заставляли тянуться вперед, как было в молодости в нашей группе… Несомненно, в ином окружении он развил бы в себе совсем другие стороны, которые сейчас, в общем-то, заглохли. И быть может, художник Александр Дейнека действительно стал бы крупнейшим художником нашего времени»[234]. На самом деле он им и стал.

На таких заседаниях, которые описывает Лабас, Дейнека часто делал комичные зарисовки своих коллег по цеху — стариков, которые его окружали. Эти шаржи наделены гротескными чертами, которые Дейнека подмечает у художников и искусствоведов, переживших сталинские времена и плавно вплывших в брежневский застой. Это уже не журнальная графика 1920-х годов, нацеленная на преодоление «родимых пятен прошлого», а острая и довольно пессимистичная сатира на погрязших в быту и карьеризме советских художников. Интересно рассматривать эти шаржи и узнавать на них, кто есть кто. Биограф Дейнеки Владимир Петрович Сысоев без труда узнал на одном из шаржей своего отца Петра Петровича.