Но он не мог прикоснуться к ней. Или не хотел? Воздух между ними затвердел. Он молчал. Не произносил ни слова. И это так ее встречают дома?

– Папа, почему ты такой странный?

Он словно робел перед собственным ребенком.

– У тебя вши? – спросил он.

Вина за решение отправить Эдиту и Лею на «работы» висела тяжким бременем на сердце Эммануила, и он не мог смотреть в глаза своей выжившей дочери. Между ними зияла бездонная пропасть войны.

Она видела, что в душе он рыдает. Его голос звучал сбивчиво от скорби, и он не знал, что сказать. Собственная дочь была ему чужим человеком.

– Не волнуйся, папа. Все в порядке. Поехали домой. Давай найдем маму и устроим ей сюрприз.

– Сейчас Шаббат. Мне нельзя ехать.

Эдита посмотрела на отца, не веря своим ушам.

– Папа, я прошла через ад и знаю, что ты можешь поехать со мной. Богу нет до этого никакого дела. – Она поманила его рукой, приглашая в поезд. Он шагнул внутрь, но к Эдите так и не прикоснулся.

Поезд тронулся, отец с дочерью сидели в вагоне, окруженные облаком неловкости. Поезд еле тащился, тяжело переваливаясь из стороны в сторону. Даже машине локомотива было наплевать на то, как сильно спешит Эдита к цели своего трудного путешествия. Самый короткий отрезок ее пути домой оказался самым долгим.

Она уехала из дома ребенком, а возвращалась взрослой женщиной – искалеченной женщиной. Неужели мать будет себя вести так же странно, как отец? Эдита понятия не имела, чего ей ожидать. Наивное желание застать все, как раньше, продолжало жить в тайниках надежды. Но Гуменне стоял опустевшим. Из двух тысяч еврейских семей, некогда здесь живших, осталась хорошо если сотня.

В Прешове Дьора Шпира узнал, что из его одноклассников уцелели только трое, включая его самого. Ему выдали новое удостоверение личности – номер 15. Из 4000 здешних евреев лишь 14 вернулись раньше него.

Среди возвратившихся после войны в Гуменне была и семья Лу Гросса. Они почти два года то прятались в горах, то притворялись словаками-неевреями, и теперь, когда они шли по Штефаниковой улице, даже шестилетний Лу понимал, что ее никогда больше не будут называть «улицей Гроссов». Слишком мало осталось Гроссов. Но зато в числе выживших был дедушка Хаим – и это главное чудо из чудес.

Эту историю по сей день рассказывают за семейным столом на Песах. Когда гардисты пришли за дедушкой Хаимом, чтобы забрать его в Аушвиц, они застали его сидящим на крыльце у семейного дома. На нем была красивая молитвенная накидка, «талит», вручную расшитая кремовыми, бирюзовыми и серебряными нитями.

– Я никуда не еду, – сказал он гардистам.