Это был не просто очерк, не просто эссе. Это был гимн Достоевскому от лица всего поколения, от имени эпохи – в момент, когда она только начиналась. Поэты Серебряного века будут переживать и страдать каждый по-своему, но все вместе – по-Достоевскому. Знаменитая лекция Вяч. Иванова «Достоевский и роман-трагедия» (1911) начиналась в рифму с этим гимном: «Достоевский кажется мне наиболее живым из всех от нас ушедших богатырей духа… Он жив среди нас, потому что от него и через него всё, чем мы живем, – и наш свет и наше подполье. Он великий зачинатель и предопределитель нашей культурной сложности. До него все в русской жизни, в русской мысли все было просто. Он сделал сложными нашу душу, нашу веру, наше искусство… Он как бы переместил нашу планетарную систему: он принес нам, еще не пережившим того откровения личности, какое изживал Запад уже в течение столетий, – одно из последних и окончательных откровений о ней, дотоле неведомых миру»¹⁹.

Крупнейшие русские философы – Леонтьев, Розанов, Бердяев, В.С. Соловьев, Булгаков, Шестов, Франк и другие представители русского культурного ренессанса – сформулировали центральные темы независимого и неподцензурного спора о Достоевском. Они увидели в «пятикнижии» вершину жанра романа в мировой литературе, высочайший уровень человеческих типов, которые могут сравниться разве что с образами Шекспира, Сервантеса, Гёте. Фауст, Мефистофель, Гамлет, Дон Кихот – вот масштаб героев Достоевского, укорененных и в мире, и в России. Достоевский для писателей Серебряного века был духовным учителем и наставником, а себя они считали его учениками и вечными спутниками, по выражению Мережковского: вместе с ним, вслед за ним они проникали в тайну человека и создавали откровение о человеке. Они задали высочайшую планку разговоров о Достоевском, а в своем кругу интимно называли его «Федор Михайлович». То есть были не интеллектуальными рабами-эпигонами (поза «на коленях»), а со-творцами, со-мыслителями, углубителями знания. Поза достойнейшая из достойных. В ней была поэзия, в ней была правда.

Личность Достоевского, считал В.Ф. Эри, высится над всеми его творениями, «остается неисчерпанной, хранящей по-прежнему тайну, которую не могут вместить никакие слова и намекнуть на которую может только слово поэта или художника»²⁰. «Мало знать, – утверждал Эрн, – что написали и что сказали Гоголь, Достоевский или Соловьев, нужно знать, что они пережили и как они жили. Порывы чувства, инстинктивные движения воли, выраставшие из несказанной глубины их молчания, нужны не для простого психологического истолкования их личности (так сказать, для полноты биографии), а для углубления в “логический” состав их идей»²¹. Неразрывность личности и слова Достоевского хорошо понималась русской философской мыслью и имела не случайный, а сущностный характер.