Признавая кровавость истории, поэт все же оправдывает ее злых гениев. Вопреки великому разочарованию в идеалах революции, он стремится реабилитировать беспощадное время – быть может, потому, что слишком долго был его глашатаем. Фактор Достоевского в этом контексте видится как нечто радикально противоположное той идеологии, которой всю жизнь поклонялся поэт. Но потеснить «монумент» – Достоевского, который «нарушил договор с революцией», поэт не согласен. Он пытается примирить непримиримое, соединить несоединимое. Он утверждает, что революционное сознание не догматично и готово вместить в себя Достоевского («революция не собирается с Достоевским рвать договор»), ибо писатель – неотъемлемая часть культуры и истории. Поэт не хочет жертвовать Достоевским во имя революции, которую тот отринул. Поэт трактует Достоевского даже и еще шире («революционнее») – как основу современной культуры, мысли, языка.

Поэт кровно связан с автором «Бесов» историей своей страны. Вопреки беспощадному времени, которое не раз накладывало на Достоевского запрет, поэт раздвигает рамки времени, утверждая, совсем не в духе своей идеологии: «пусть монумент стоит». Такое отношение к наследию великого писателя (не архивное, не музейное, а живое и современное) и есть, по-Слуцкому, памятник Достоевскому.

Стихотворение Павла Антокольского «Достоевский» (1970), которое вполне можно назвать апокрифом, повествует о первых шагах писателя в литературе, когда его дебютный роман «Бедные люди» прочитали тогдашние корифеи, восхитились и провозгласили: новый Гоголь явился. Вдохновенный рифмованный монолог в 64 строки можно было бы счесть поэтической биографией молодого Достоевского, если бы поэзия в этом стихотворении сочеталась с точными реалиями биографии. Однако воображение поэта рисует первую встречу Достоевского с Некрасовым и Белинским, что называется, поперек фактов – изложенных, кстати говоря, самим Достоевским в «Дневнике писателя» за 1877 год. В 1970 году, когда Антокольский слагал свое сочинение, воспоминание Достоевского о знакомстве с Белинским было хорошо известно.

Замечу, «в ту ночь», а именно в ночь начала июня 1845 года, не «к нему пришли Белинский и Некрасов», а он, Достоевский, был, по просьбе критика, уже прочитавшего рукопись, приведен Некрасовым к нему.

То есть, не было у Достоевского в ту ночь гостей, для которых бедняк на всякий случай припас вино и белый хлеб.

Будущее, конечно, пряталось за дверью, как оно всегда прячется, но Достоевский запомнил ту ночь иначе. «Я вышел от него [Белинского] в упоении. Я остановился на углу его дома, смотрел на небо, на светлый день, на проходивших людей и весь, всем существом своим, ощущал, что в жизни моей произошел торжественный момент, перелом навеки, что началось что-то совсем новое, но такое, чего я и не предполагал тогда даже в самых страстных мечтах моих… Я припоминаю ту минуту в самой полной ясности. И никогда потом я не мог забыть ее. Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге вспоминая ее, укреплялся духом. Теперь еще вспоминаю ее каждый раз с восторгом» (25: 31).