Горбенко отвернулся от иллюминатора, ему неприятно было даже смотреть на эту покорно согнутую жестяную спину.

— Уверен, что и ночевал он на палубе… Не пошел к капитану выяснять, кто виноват, и требовать место согласно купленному билету… — сердито проворчал Горбенко, словно сердясь на самого себя.

Уже вторые сутки мы с Горбенко плыли вниз по Днепру. Встретились случайно и для обоих нас совершенно неожиданно. Еще при входе в помещение пристани я увидел впереди высокого человека с этюдником, как и я, направлявшегося к кассе. Что-то мне показалось знакомым в фигуре этого человека, в том, как уверенно он шагал. А может, именно этюдник заставил меня ускорить шаг и заглянуть в лицо? Ну конечно же это был Федор Горбенко, с которым мы учились в голубовской десятилетке и об успехах которого на изобразительной ниве я читал не раз!

Собственно, с той поры мы и не виделись. Он был старше меня на два года и когда кончал школу, я лишь перешел в восьмой класс. Но, несмотря на такую разницу в возрасте, мы с ним сдружились. Ребята школьного возраста больше увлекаются футболом, а я тоже хорошо рисовал и терпеливо выслушивал его экспромты на искусствоведческие темы. А, как известно, художнику ничего больше не нужно: если слушаешь и соглашаешься, то считай — уже и друг.

Теперь мы были художниками разного ранга. Он многого добился после окончания киевского института, а я бросил харьковский, когда был на третьем курсе, и в искусстве, можно сказать, влачил жалкое существование. Сейчас, уже второй день сидя напротив него, больше слушая и наблюдая, нежели пытаясь что-то сказать, я не столько завидовал ему, сколько жалел себя. И единственное, чего побаивался, — как бы он, чего доброго, не спросил, что там в моем довольно громоздком четырехугольном пакете, завернутом в мешковину и перевязанном веревочкой: это были три скопированных с фотографий портрета известных колхозниц, которые я сделал по заказу районного учреждения на Херсонщине, — они, разумеется, нисколько не свидетельствовали о моей стойкости перед материальными трудностями во имя великих художественных идеалов…

— Как же, по-вашему, должен был этот человек повести себя? — спросил я, все еще имея в виду того бедолагу. — Поднять шум? Выбросить нас из каюты?

— Не знаю, — пробормотал Горбенко. — Рецепты дело врачей.

Ему, очевидно, понравился лаконизм такого ответа, он хмыкнул и едва заметно улыбнулся. Но, несмотря на видимую исчерпанность своей формулировки, все-таки начал размышлять, вроде бы перед ним на самом деле сидел больной, которому нужно было выписать рецепт.