Сейчас не приняли бы в институт парня, который умеет делать только это и не понимает больше ничего. А тогда… Лишь бы направление из райкома комсомола и свидетельство об окончании семилетки, а если еще и рисовать немножко умеешь, все в порядке.

Был тысяча девятьсот двадцать восьмой год, а я и не подозревал, что живу в прошлом столетии. Я ничего не знал ни о новейших художественных течениях, ни о том, что многие из них уже уступили место новым, призванным, как тогда твердили, по-настоящему раскрыть эпоху. Глядя на новых своих друзей, слушая их разговоры на художнические темы, я вдруг осознал, что ничего не знаю, и мне стало страшно. Вскоре я заметил, что товарищи по классу иронически подмигивают друг другу, когда я начинаю рисовать, тихонько посмеиваются и перешептываются, явно подтрунивая надо мной. Когда же я иногда посматривал на их мольберты, то покрывался по́том, чувствовал, как у меня начинает кружиться голова, будто надо мной нависло что-то тяжелое и зловещее — вроде какой-то беды. Оказалось, что никто в классе никогда не употребляет тех красок, что так ласкают мой глаз, все рисуют исключительно зеленым и черным… И лица на их полотнах какие-то необычные, и неба никогда ни у кого на рисунках нет, и дома похожи скорее на геометрические фигуры, нежели на то, что я так ясно, казалось, видел вокруг…

Однако жизнь, как говорится, идет своим чередом и у меня появились товарищи. Разница во взглядах чаще всего разъединяет взрослых, что же касается молодежи, у которой взгляды еще не закостенели, высокие материи редко бывают в состоянии ее перессорить. Вспыхивают страстные дискуссии, раздаются безапелляционные заявления, но вот начались танцы — и недавние разногласия примирит общий вальс. Холодное равнодушие чуждо молодому человеку, своим чувствительным сердцем он сразу ощущает, что рядом случилась беда, и никакие разногласия или расхождения во вкусах не могут помешать ему неоглядно броситься на помощь и выручить из беды товарища.

Первым протянул мне руку Ким Стешенко. Он был коренным харьковчанином, посещал всевозможные литературные вечера и театральные просмотры да и вообще в художественном мире плавал, как рыба в воде.

«Чудак ты, Горбенко, — сказал он мне как-то. — Разве в наше время кто-нибудь так рисует, как ты? Это же не искусство!»

Я хватался за каждое его слово как за спасательный круг. Все, что он говорил, было для меня открытием. Даже обидные преувеличения в его оценках я не воспринял как унижение. Он был прав — педагоги мной совершенно не интересовались, в классах ко мне почти никогда не подходили, и Ким мне даже объяснил — почему. Педагог, мол, всегда хватается за ученика перспективного. А я просто какой-то пережиток, анахронизм. Ясно, что никто из учителей не возлагает на меня никаких надежд, а помогать нужно тем, из кого может выйти настоящий художник!